Тираж журнала пришлось вновь сократить до ста экземпляров, но объем его резко вырос: до четырехсот страниц в каждом номере. Статьи и интервью обо всем, что происходило в необъятном Советском Союзе, стекались в «Гласность», и эти материалы были только у нас. Украинская католическая церковь и Народный фронт Эстонии; начинавшаяся война в Карабахе, где погиб издатель армянского перевода «Гласности», и борьба за свои права гагаузов; материалы о восстании в Новочеркасске Петра Сиуды – единственного отсидевшего «четвертак», но выжившего участника восстания (вскоре он странным образом будет убит); положение политзаключенных и проблемы вновь создаваемых общественных организаций; до пятнадцати очерков Мясникова из приемной «Гласности»¹⁰ и в каждом номере – публикации воспоминаний и документов в разделе «Архив «Гласности». К тому же философские и публицистические статьи Григория Померанца (к примеру – сопоставление «Русофобии» Игоря Шафаревича и понимания судьбы России Георгием Федотовым), интервью Юрия Лотмана «История есть машина выработки разнообразия», статья «Дать взятку Госплану» Василия Селюнина. Под конец, в январе 1990 года, мы даже опубликовали телефонную книгу ЦК КПСС со всеми засекреченными номерами членов Политбюро и секретарей ЦК.

Одна из самых сложных проблем «Гласности» неожиданно оказалась связана с психиатрией. Поток людей иногда буквально штурмом бравших нашу приемную – мы-то принимали всех, но милиция периодически начинала разгонять посетителей, собравшихся у подъезда дома, где жил Кирилл Попов, или пыталась собирать подписи недовольных соседей (а они все очень гордились, что рядом с ними «Гласность»), – вдруг выявил для нас неожиданную и страшную особенность советской жизни: не только диссидентов помещали в психиатрические больницы (истории генерала Петра Григоренко, Наташи Горбаневской, Леонида Плюща, Владимира Буковского, Кирилла Попова были уже хорошо известны в мире), но десятки, а скорее сотни тысяч других, никому неизвестных людей, будучи вполне здоровыми, насильственно помещались на долгие годы, иногда на всю жизнь, в советские психиатрические больницы и даже в специально созданные «психиатрические зоны», то есть лагеря для людей, объявленных сумасшедшими. Там они были совершенно бесправны, с ними можно было делать все, что угодно – жалобы никем не рассматривались.

Скажем, если человек начинал жаловаться, что у него в квартире прорвало канализацию и все залито дерьмом, а при этом не хотел слушать разумных объяснений, что сантехник на весь город один и у него очередь на полгода, и вообще убирать дерьмо никто у него не обязан, если человек продолжал настаивать, да еще не дай бог начинал кричать – место в психушке ему обеспечено. Это был самый простой способ решения проблем. Для приемных райсоветов, горсоветов, облсоветов в прокуратурах всех уровней на дежурстве находилась (иногда прямо там, в специально выделенной комнате) бригада санитаров, которая подхватывала наиболее недовольных или шумных жалобщиков и тут же волокла их в спецмашину. Врачи-психиатры всегда, повторяю: всегда, послушно называли таких людей больными и устанавливали им «курс лечения». А дальше их судьба (часто трагическая) зависела от многих сложных обстоятельств, но уж никак не от их психического здоровья.

Чудовищное открытие журнала «Гласность», что в Советском Союзе бесспорными преступниками были не только несколько десятков психиатров, поставивших ложные или двусмысленные диагнозы нескольким десяткам политических противников власти, но тысячи врачей, а их жертвами были едва ли не сотни тысяч человек – около миллиона было снято с необоснованного психиатрического надзора (умеренная цифра в сравнении с заключенными в лагерях и тюрьмах) – так поразило членов и Американской и Международной ассоциации психиатров и французских «Врачей без границ», что они начали присылать своих специалистов, чтобы провести амбулаторный прием людей, вырвавшихся из «психушек». «Гласность» это поставило в очень трудное положение. Во-первых, среди нас не было ни одного врача; во-вторых, приезжавшие врачи вынуждены были вести осмотр и опрос мнимых больных все в той же микроскопической квартирке Кирилла; в-третьих, нам не удавалось ни от одного профессионала получить помощь. Из тех, кто раньше занимался «карательной психиатрией» в СССР Анатолий Корягин уехал в Швейцарию; Александр Подрабинек делал вид, что все это его не касается; живший в Киеве Глузман возглавил украинскую Хельсинкскую группу и больше всего был озабочен тем, чтобы не ухудшить своих отношений с киевскими властями. В Москве Юрий Савенко создал Независимую психиатрическую ассоциацию (она замечательно работает до сих пор), но тогда она еще была мало известна в мире и все шли к нам. К тому же приходилось бороться с парой тут же созданных КГБ психиатрических ассоциаций, которые распространяли лживую информацию. Да еще Сквирский – бывший коллега Волохонского по СМОТу¹¹, а теперь, конечно, член «Демсоюза» тоже знал многих таких людей и направлял для освидетельствования в «Гласность», но при этом, как внезапно выяснилось, брал с них за это деньги.

И тут Билл Келлер – корреспондент «Нью-Йорк Таймс» в Москве, который перед моим освобождением написал целый разворот обо мне в газете, заказал мне от имени редакции статью о советской психиатрии. Конечно, не будучи специалистом, я не мог написать серьезную статью, к тому же среди десятков советских проблем, которыми «Гласности» приходилось заниматься, психиатрия не находилась на первом месте, но отказаться, не написать об этом было невозможно. К счастью, объем статьи был невелик, и вскоре я отдал Биллу четыре странички под жестким названием «Убийцы в белых халатах».

Статья вызвала довольно большой интерес, была перепечатана многими изданиями и распространена «Ассошиэйтед Пресс». В Париже она появилась в английской «Интернейшнл геральд трибьюн» и в «Либерасьон». Прошли месяц или полтора, и я был вызван в прокуратуру Кунцевского района, где мне объявили, что по заявлению академика Г. В. Морозова – директора института имени Сербского («Серпов»), которого я упоминал в статье, в отношении меня и газеты «Либерасьон» (по-видимому, как наиболее слабого противника) возбуждено уголовное дело о клевете.

Этого, конечно, можно было ожидать, но вот то, что выяснилось потом, повергало меня в совершенное изумление. Оказалось, что в перестроечном Советском Союзе я не могу найти ни одного адвоката, который бы осмелился меня защищать. При советской власти для сидящих в тюрьме диссидентов (в том числе и для меня) адвокаты находились, а в либеральную эпоху Горбачева их нет. Софья Васильевна Каллистратова, конечно, не отказалась бы, но она тяжело болела. Защищавший Алика Гинзбурга Борис Андреевич Золотухин, когда-то исключенный за это из коллегии адвокатов, к тому времени известный перестроечный деятель и даже депутат Верховного Совета, отказался категорически. Кто-то мне потом объяснил, что Борис Андреевич рассчитывает стать председателем коллегии адвокатов и понимает, что моя защита ему повредит. Не знаю, правда ли это. После довольно напряженных поисков Дина Каминская, жившая к тому времени в Нью-Йорке, предложила мне стать ее подзащитным. Я, конечно, согласился и был ей очень благодарен, но оставалось неясным, впустят ли ее в Советский Союз и допустят ли в качестве адвоката в советский суд.

Впрочем, до этого не дошло. Обсудив все с Келлером, я написал заявление о том, что статья мне заказана «Нью-Йорк Таймс», я не понимаю при чем тут «Либерасьон», и на следующий прием к прокурору пришел не только вместе с Биллом, но еще и с большой стопкой книг на разных языках, изданных в разных странах, о советской психиатрии и заслугах академика Морозова.

– У вас другая специальность и, возбуждая в отношении меня уголовное дело, вы, вероятно, не знали, что академик Морозов широко известен в мире, и, кроме моей статьи, упоминается по крайней мере в полутора десятках различных профессиональных исследований, – сказал я прокурору.