Архиеп. Анастасий (Грибановский) раскрыл в евангельском названии обители «совершенно новый для нас тип организованной церковной благотворительности»: «Община предназначалась быть как бы домом Лазаря, в котором так часто пребывал Христос Спаситель. Сёстры обители призваны были соединить и высокий жребий Марии, внемлющей вечным глаголам жизни; и служение Марфы, поскольку они учреждали у себя Христа в лице, Его меньших братьев. <…> Быть не от мира сего и однако жить и действовать среди мира, чтобы преображать его – вот основание, на котором она хотела утвердить свою обитель» (Светлой Памяти Великой Княгини Елизаветы Федоровны, 1925).

В Марфо-Мариинской обители можно видеть исполнение заветной мечты А. С. Пушкина о социально активном православии. На слова Хомякова о том, что в России больше христианской любви, чем на Западе, Пушкин ответил: «Я не мерил количество братской любви ни в России, ни на Западе, но знаю, что там явились основатели братских общин, которых у нас нет. А они были бы нам полезны»[16]. В. В. Розанов, по просьбе М. В. Нестерова горячо поддержавший идею создания обители большой статьей в «Новом Времени»[17], восхищался великой идеей «деятельного полумонастыря», оказывающего «практическую помощь населению» и трудящегося «всецело для мира, для людей»: «Учреждение прямо великое! С этими религиозными оттенками и в этой сказывающейся с первого шага широте замысла – это совершенно ново на Руси! Что-то вроде духовного братства, филантропического рыцарства, что-то наподобие католических “орденов” или “армии спасения”; но именно – только “наподобие” и, в сущности, даже без всякого “подобия”» (Великое начинание в Москве, 1909).

Образ каритативного служения как пути ко Христу воплощен в нестеровской росписи «Путь ко Христу» в трапезной Покровского храма обители. По признанию художника, в основу фрески легли евангельские слова «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас» (Мф. 11: 28). Нестеров так описывал сюжет этой росписи: «Обительские сестры помогают тому, кто слабее – детям, раненому воину и другим – приблизиться ко Христу…»; «сестры общины Марфы и Марии в их белых костюмах ведут, указывают людям Христа, являющегося этим людям в их печалях и болезнях душевных и телесных, среди светлой, весенней природы. Люди эти не есть только “люди русские” ни по образу, ни по костюмам. (такова идея общины – евангельская, общечеловеческая)». На нестеровской фреске Христос предстает именно в духе народных легенд – Странником. Не в этого ли Странника в белом одеянии, благословляющего пришедших к Нему, стреляют красногвардейцы в финале блоковской поэмы «Двенадцать»?

Каритативное служение ближнему осуществила мать Мария (Скобцова), создав в 1935 г. в эмиграции (в условиях свободы церкви от пленения ее государством) «Православное Дело» – уникальное христианское «братство» на Лурмель, соединившее в себе «общежитие, университет, церковь». К. В. Мочульский приводит важнейшие слова матери Марии, выражающие ее концепцию христианского гуманизма – стремление уравновесить христианскую мистику первой заповеди деятельной любовью к ближнему второй заповеди: «“Почему так подробно и тонко описаны лестницы восхождения к Богу? Существуют бесчисленные путеводители и руководства к Бо-гообщению, а о мистике человекообщения ничего не написано? Но, ведь путь к Богу лежит через любовь к человеку, и другого пути нет”» (Монахиня Мария (Скобцова), 1946). И вдохновили мать Марию на ее подвижничество в миру те же евангельские слова Спасителя о служении ближнему: «“На Страшном суде меня не спросят, успешно ли я занималась аскетическими упражнениями и сколько я положила земных и поясных поклонов, а спросят: накормила ли я голодного, одела ли голого, посетила ли я больного и заключенного в тюрьме. И только это и спросят. О каждом нищем, голодном, заключенном Спаситель говорит “Я”, “Я алкал и жаждал, Я был болен и в темнице”. Подумайте только: между каждым несчастным и Собой Он ставит знак равенства. Я всегда это знала, но вот теперь это как-то меня пронзило. Это страшно”» (Там же).

Служение любви не просто постулировалось матерью Марией в ее статьях, но воплощалось в самой ее личности. В хри-столиком, «золотом», как его назвал Н. А. Бердяев, взгляде матери Марии – столь знакомом нам по фотографиям светящегося улыбкой открытого лица в апостольнике, взгляде, в котором «находили себе приют все потерянные, обезумевшие, проститутки, бродяги в лохмотьях» (Доминик Десанти [18]) – светится её душа, раскрывается тайна ее личности; в нём вся мать Мария, её взгляд на мир и человека, исполненный любви к нему и веры в его богоподобное достоинство, веры, как удивлённо воскликнул Б. Вильде, в «неискоренимую доброту человека!» (Доминик Десанти).

В легенде «Христов Братец», представляющей собой народную интерпретацию евангельских слов о служении Христу в образе «братьев Его меньших», мы видим возвращение к евангельским первоистокам – к кеносису жертвенной Любви Христовой, к христианскому гуманизму (человек – крестовый брат Бога; бесконечная милость к грешнику), к живому единству мистики (слово, молитва, обряд) и этики (поступок, каритативное служение ближнему), связь между которыми в исторической церкви часто прерывалась.

Соединяясь в душе человека, слово и поступок, мистика и этика, возжигают в сердце Христов огонь («крест как жар горит») и преображают жизнь христианина. Это соединение особенно важно в осуществлении христианской жизни в миру, где связь между храмом и мирской жизнью порой часто разорвана.

Сегодня благая весть о живущем в народном сердце нищем, уничиженном Христе, о претворении Слова в Жизнь, для нас важна как никогда. Сегодня, когда нигилизм принял более изощренные формы, когда Хам надел глянцевую (ток-шоу) и имперскую (братоубийственная война) личины, так важно встретить в простом и бедном Христе своего брата и услышать Его голос, обращенный к каждому: «Будь ты мне брат крестовый!»

Александр Медведев

кандидат филологических наук,

доцент кафедры русской литературы

Тюменского государственного университета

Эта книга – собрание русских песен, стихов, сказок, легенд.

Каких?

Духовных. Народных.

Примерно так мы навыкли определять этот жанр, эту область русской литературы.

Понятия «духовный», «народный» – как часто для «массового читателя» не более чем маркер, цветная закладка в книге, вклеенная в толщу страниц ради удобства поиска. Однако и с тем, и с другим определением не все так просто.

«Народный»: кто автор? Строго говоря, произведения Пушкина и Толстого, Булгакова и Высоцкого мы тоже можем назвать «народными»: разве их авторы – не часть народа, не «народ»? Вполне себе народ, и их произведения также «пошли» и «вошли в народ», знаемы и любимы, поются и пересказываются изустно, разобраны на цитаты.

Вопрос авторства – вопрос не праздный. Мы живем в эпоху, когда, казалось бы, написано всё, невозможно изобрести новый стиль в литературе, новый язык, найти новую тему, когда автору предлагают слезть с освященного веками постамента, и даже сама идея «смерти автора», с подачи Ролана Барта, стала давно не новостью. Сокровищница мировой, и в том числе русской, словесности видится сегодня переполненной как никогда; зачем придумывать что-то – черпай из уже имеющегося, компилируй как хочешь; мы вроде бы недавно похоронили и пресловутый постмодернизм – но надгробные речи, произносимые по нему, звучат как пророчества: писатель Пелевин в романе-антиутопии «S.N.A.F.F.» выводит профессию «сомелье» – в описываемом им обществе будущего они заменили писателей-поэтов-художников-композиторов-философов, составляя произведение из готовых блоков, тыкая пальцем в меню по заказу клиента, композитор Владимир Мартынов в интервью говорит о том, что видит композитора завтрашнего дня просто «диджеем с чемоданом пластинок», поэт и художник Олег Пащенко считает авторство ненужным, называя того, кто сегодня пишет книгу, рисует картину пастелью или компьютерную заставку, проектирует храм или небоскреб, «серфером на всемирной волне идей, существующих независимо от человека…»