К нему подошел метрдотель – черно-белый, как пингвин, очень солидный. Он был лет на десять старше генерала и, как и швейцар в вестибюле, щеголял военной выправкой, говорившей о строевом, кадровом прошлом. Андрея Никитича слегка перекосило: хороша же все-таки страна, вчерашние защитники которой вынуждены идти в лакеи, чтобы прокормиться! – но он привычно сдержался, тем более что выправка – это еще не военный билет; она – просто элемент внешности, а внешность бывает обманчива.

– Я могу помочь? – глубоким басом прогудел метрдотель. У него была блестящая бледная лысина и тронутые благородной сединой бакенбарды.

– Вероятно, – сдержанно сказал ему генерал. – У меня здесь назначена встреча. Моя фамилия Логинов.

– Да, меня предупредили, – сверкнув лысиной, утвердительно наклонил голову метрдотель. – Прошу вас, кабинет номер четыре.

Рука в белоснежной перчатке указала куда-то вправо, и, повернув голову, Андрей Никитич увидел ряд занавешенных синими портьерами проемов в стене – входы в отдельные кабинеты. По сторонам проема, помеченного золоченой цифрой «четыре», сложив руки поверх причинных мест и расставив для устойчивости ноги, торчали два дюжих молодца гренадерского роста, с каменными плечами и чугунными физиономиями, на которых, казалось, можно было ровнять гвозди. «В Чечню бы вас, обломов тамбовских», – подумал Андрей Никитич, направляясь в ту сторону.

Его маневр не остался незамеченным. Один из охранявших кабинет мордоворотов, не меняя выражения лица, всмотрелся в генерала, потом зачем-то заглянул к себе в ладонь – не иначе, сверился со спрятанной там фотографией – и, повернув голову, сказал что-то своему коллеге. Тот молча покинул пост, чуть сдвинул в сторону закрывавшую вход портьеру и мгновение стоял к генералу спиной – по всей видимости, докладывал хозяину о прибытии гостя. Затем все так же молча вернулся на свой пост, опять сложил руки поверх причинного места и застыл, как выключенный робот, которого очень напоминал полным отсутствием мимики.

Наблюдая все эти манипуляции, Андрей Никитич потихонечку раздражался. Он был почти уверен, что сейчас его начнут обыскивать на предмет припрятанного оружия, и приготовился дать наглецам достойный отпор, но охранники явно были заранее проинструктированы и не сделали ничего, что могло бы причинить вред их драгоценному здоровью. Один из них так и остался стоять столбом, а другой молча отодвинул портьеру, пропуская генерала в кабинет.

Логинов вошел. Шапошников поднялся ему навстречу – все такой же высокий и широкоплечий, с длинной фигурой профессионального волейболиста. Его нисколько не поредевшая шевелюра была уложена волосок к волоску, широкий улыбчивый рот знакомо разъехался до ушей, демонстрируя отменные зубы. Вокруг серых глаз собрались веселые морщинки, но взгляд старого друга показался генералу совсем не веселым, а, напротив, усталым и озабоченным, а может быть, и тревожным.

Они обменялись крепким рукопожатием, а потом, помедлив секунду, обнялись. Ладонь у Шапошникова, несмотря на его капиталы, всякие там маникюры, джакузи и прочие атрибуты сладкой жизни, как и раньше, была твердой и давила, как стальные тиски. Ладонь генерала Логинова ей ни в чем не уступала, и, когда эти ладони захлопали по обтянутым дорогими пиджаками широким спинам, один из охранников снова заглянул в кабинет – видимо, доносившиеся оттуда звуки слишком напоминали пистолетные выстрелы, чтобы спокойно их игнорировать.

Кончив обниматься, они уселись за стол. Генерал окинул взглядом поле предстоящего сражения и одобрительно хмыкнул: стол не то чтобы ломился, но и недостатка в провианте и горюче-смазочных материалах тут не наблюдалось. Особенных кулинарных изысков с непроизносимыми названиями, о которых ни один нормальный россиянин не знает, как и, главное, зачем их употреблять внутрь, не наблюдалось тоже; еда была сравнительно простая, сытная и, судя по запаху, хорошо, вкусно приготовленная. Графинчик с водкой густо запотел, темный янтарь коньяка выгодно контрастировал с жизнерадостной желтизной лимона, черная и красная икра, крупная, как картечь, лоснилась в хрустале, суля усладу языку и нёбу, и рыба, которая ее наметала, была тут как тут, обложенная лимоном и зеленью, с золотистой хрустящей корочкой и с маслиной во рту. У Андрея Никитича началось обильное слюноотделение, а Шапошников уже вынул из графина негромко звякнувшую пробку и до краев наполнил рюмки прозрачной божьей слезой.

– Я за рулем, – понимая, насколько глупо и неуместно это звучит, заявил Логинов.

– Дурак, что ли? – немедленно отреагировал Шапошников. Сказано это было в духе лихой армейской молодости. Подобный тон плохо вязался с известным всей России образом миллионера Шапошникова – начинающего политика, знатока и ценителя изящных искусств, мецената и где-то даже филантропа. На генерала Логинова от этих слов повеяло ностальгическим ароматом солдатской казармы и пыльных афганских дорог, но он тут же взял себя в руки, задавшись вопросом: интересно, как долго Игорек репетировал перед зеркалом этот давно забытый образ, из которого вырос так же безнадежно, как из детских ползунков? – Если ты, старый пингвин, отправляясь на встречу с армейским другом, да не куда-нибудь, а в кабак, сам уселся за руль, в этом никто, кроме тебя, не виноват. Думать надо головой, а не ж…! А в нее, родимую, засунь свой руль, там ему самое место… Ну, чего вылупился? Денег на такси нет? Не проблема, мои ребята тебя отвезут. Рюмку взял, живо! Я что, непонятно выразился?

– Есть, товарищ старший сержант, – посмеиваясь, сказал генерал и взял скользкую от ледяной испарины рюмку.

– Ну, со свиданьицем, – провозгласил Шапошников.

– Дай бог, не последняя, – поддержал его генерал.

Они выпили за встречу и практически сразу же по инициативе господина олигарха, решившего, по всей видимости, твердо держаться в образе и объявившего, что между первой и второй промежуток небольшой, накатили еще по одной – за дружбу. После третьей рюмки, выпитой по традиции молча и не чокаясь – за тех, кого с нами нет, – у Андрея Никитича начался легкий приятный шум в ушах. В животе потеплело, на душе воцарились мир и спокойствие. Голова у него при этом оставалась ясной, и он твердо рассчитывал, что такое положение вещей сохранится до конца разговора, поскольку умел блюсти свою норму и пьянел по-настоящему только тогда, когда сам этого хотел. А сегодня, что бы там ни имел в виду Шапошников, бесшабашная холостяцкая попойка в планы генерала Логинова не входила.

Поэтому, с удовольствием утолив первый голод, он откинулся на спинку кресла и, глядя на Шапошникова поверх уже утратившего торжественный лоск сервировки, основательно пощипанного и разоренного стола, сказал:

– Ну?

– Прошу прощения? – вопросительно приподнял бровь Шапошников, нанизывая на вилку сочащийся прозрачным жирком ломтик семги.

– И правильно делаешь, – проворчал генерал. – Хватит ваньку валять, гражданин Шапошников! Если ищешь кого-то, кто глупее тебя, посмотри среди своих охранников, а за этим столом таких овощей нет. Ежу понятно, что у тебя ко мне дело, причем, как я понимаю, срочное. А вот какое именно – этого я, хоть убей, в толк не возьму.

Шапошников прожевал семгу, заел ломтиком лимона, вытер губы салфеткой и невесело усмехнулся.

– Да, – сказал он, – вижу, политесу в ВДВ по-прежнему не учат. Или учат, но некоторые оказываются к этой науке невосприимчивы. Потому, наверное, до сих пор в генерал-майорах и ходят.

– Давай не будем трогать воинские звания… товарищ старший сержант, – предложил генерал. – Конечно, ты запросто можешь подарить кому следует парочку породистых щенков и наутро проснуться генералом армии, если не маршалом. Но, пока этого не произошло, блюди субординацию и не уклоняйся от ответа.

– А не то?..

– А не то по уху схлопочешь, и никакая охрана тебе не поможет.

Шапошников ненадолго задумался. Вид у него теперь был не просто озабоченный, а прямо-таки мрачный, и Андрей Никитич почти пожалел о своем вопросе. Впрочем, жалеть было бессмысленно, потому что ответ рано или поздно прозвучал бы все равно, независимо от того, спрашивал генерал Логинов о чем-нибудь или нет.