Но тут их разговор прервал детский плач. Александра бросилась к коляске и стала укачивать девочку.

Впрочем, Дорогин решил больше не мучить бедную женщину вопросами. Тем более что адресовать их нужно было другим людям. И он собирался это сделать в самое ближайшее время.

– Мне надо уже уходить, девочку я здесь не успокою, – сказала Александра. – Сколько я должна за кофе?

– Не волнуйтесь, со счетом я разберусь. Постараюсь разобраться и с остальным.

– С чем «остальным»? Что вы имеете в виду?

– Нехорошо, когда невинный человек спит на шконке. Мне вот в свое время очень не понравилось. Жестковато.

С другой стороны, Сергей признавал, что четыре года, проведенные на зоне, стали для него очень полезным испытанием.

– Поздно пить боржоми. Приговор вступил в силу и обжалованию больше не подлежит. Тем более я уже обращалась к лучшим юристам…

– Я не юрист, – перебил Сергей. – У меня другие методы. А приговор, который не подлежит обжалованию, выносится только однажды – на суде Божьем.

Слова «другие методы» Александра оставила без внимания. Она выразительно взглянула на своего собеседника, затем пожала плечами.

– Ничего не понимаю, – понизив голос, произнесла она. – Неужели у вас своих проблем мало? Вам что, нечем заняться?

– Как ни странно, вы попали в самую точку, – улыбнулся Дорогин. – Мне действительно нечем заняться. Я просто подыхаю со скуки.

Александра снова пожала плечами. Ребенок нетерпеливо подал голос из коляски.

– Ладно, идите, девочка проголодалась, наверное. Если вы мне понадобитесь, я с вами свяжусь. Да, и пожалуйста, я вас очень прошу: не повторяйте сегодняшнего вашего… шага. Иначе мои старания пойдут коту под хвост, и я точно помру от тоски. Так что пожалейте хотя бы меня.

Долгожданный обеденный перерыв не оправдал ожиданий Болдигова. Суп, как всегда, был сварен невесть из чего, котлета оказалась непрожаренной, официантка – вульгарно накрашенной бабищей.

– Ну что за жизнь такая! – думал он, возвращаясь на свое рабочее место в Лаврушинский переулок.

Именно здесь с незапамятных времен находился отдел древнерусского искусства, который вот уже пять лет возглавлял доктор наук Болдигов.

– Пора искать для обеда другое место, – решил он, потянув на себя массивную дверь.

Поднимаясь по мраморной лестнице в свой кабинет, Болдигов почувствовал в своем животе неприятное шевеление. Уже перед самой дверью он негромко отрыгнул.

– Иван Ефимович, вам тут звонят, – с порога набросилась на него секретарша. – Не по-нашему говорят. Вроде из Парижа.

Париж Болдигов очень любил, особенно в мае и на халяву. Вот и сейчас представилась отличная возможность слетать туда на пару деньков в рабочее время. Приглашение на конференцию по теме «Семантика иконы византийского обряда: новый взгляд» пришло в их отдел на имя Глинского. И поскольку сам Глинский по объективным причинам не мог полететь в Париж – его не так давно отправили по другому маршруту, – Болдигов без лишних сомнений заграбастал эту халяву себе. Но организаторы конференции оказались какими-то занудами. Они настаивали на своем: мы, мол, приглашали не вас, а мсье Андрея Глинского. Достали уже с этим Глинским-Попелинским!

– Гуд афтернун, – затараторил он в трубку с чудовищным акцентом. – Ай эм мистер Болдигов. Ай хэв ту эксплэйн ю зэт мистер Глинский нот ворк ин аур организашн мор. Ду ю антерстэнд? Мистер Глинский из нот ан хонест мэн, – продолжал он. – Нау хи хэз мэни проблеме виз полис. Хи ДИД мэни бэд сингс.

Услышав про полицию, настойчивая парижская мадам немного сбавила свой пыл. Никто ведь не хочет связываться с уголовниками и впутываться в чужие скандалы. Другое дело – такой честный гражданин, как Болдигов.

В итоге мадам согласилась на замену. Иван Ефимович довольно хмыкнул и положил трубку. Надо будет прямо сейчас позаботиться о билетах на самолет, вылет был назначен на послезавтра.

До конца рабочего дня ему надо было подготовить какую-то резолюцию по вопросам пожарной безопасности. Но нудная работа не шла, все мысли Болдигова были уже в Париже.

«Интересно, а нас в центре поселят? – думал он. – Организаторы обещали «четыре звездочки». Любят там ученых, однако».

Так и не закончив резолюцию, в шесть часов Болдигов вызвал по телефону одного из своих сотрудников, тихого лысенького буквоеда Евгеньева, от души поругал его за безделье и сбросил на него эту работу.

Раздумывая о том, сколько евро он потратит послезавтра в «дьюти-фри», Болдигов подхватил портфель, кивнул на прощанье секретарше и двинулся к выходу.

Мысли о сытном ужине, который ждет его дома, прервал телефонный звонок. Это был корреспондент какой-то газеты, он спрашивал о грядущей выставке, посвященной Андрею Рублеву.

«Как же вы достали, журналюги долбаные», – выругался про себя Болдигов. Затем он собрался с духом и зарядил:

– Традиции высокой духовности всегда были свойственны русской интеллигенции и той ее прослойке, которую не зря во все времена величали «цветом нации». Истинные творцы никогда не ставили материальные ценности во главу угла. И мы, как наследники великих гениев, также живем тем духом, который…

Про выставку он толком ничего не знал, потому что спихнул ее подготовку на одного из сотрудников. Но признаваться в этом перед прессой было как-то неудобно. Поэтому пришлось нести чушь.

Закончив разговор, Болдигов сунул телефон в карман, но вдруг заметил, что ему пришла эсэмэска.

Текст был коротким: «Встретимся на твоей даче в 9. Есть вопрос по Рублеву».

Аппетит моментально покинул Болдигова. Он понимал, что речь идет совсем не о том, о чем только что расспрашивал его журналист. И потоком словоблудия здесь уже не отвертеться.

«Что за вопросы, мать твою? – думал он, спускаясь вниз по лестнице. – Мы же вроде полгода как со всем разобрались. Вроде они сказали, что трогать меня больше не будут».

– Иван Ефимович, что-то вы сегодня грустите! – ему навстречу шла смотрительница Лилия Станиславовна. – Что, работы много, да?

– Ничего страшного, не волнуйтесь, – кивнул он и пошел дальше. На работников залов начальник мог позволить себе смотреть сверху вниз, или даже вообще не смотреть.

– Я к тому, что, если здоровье беспокоит, могу хороший совет дать, – продолжала доставать она. – Если компрессы из меда делать по утрам, то…

Болдигов не стал ее слушать и пошел дальше. Эта эсэмэска все никак не выходила из головы.

Впрочем, может, он зря беспокоится? Мало ли какие там вопросы? Может, им бумажку надо сделать или справку подписать? Или этот Глинский продолжает брыкаться?

«Да, попал парень, что называется, под раздачу, – подумал он. – Такой был… блаженный! Хоть с него иконы пиши. Но у жизни свои правила: или ты, или он».

Болдигов выбрал второй вариант. Выбрал, даже не раздумывая, и поэтому остался в своем кресле, а Глинский теперь хлебал баланду.

Известие о краже «Троицы» прогремело как гром среди ясного неба. Сотрудники Третьяковки весь следующий день ходили как пришибленные: неужели такое могло случиться? Это было покруче, чем в голливудских фильмах. И главное, никаких следов.

В тот октябрьский вечер Болдигов возвращался домой уже затемно. В машине работало радио. Какой-то майор полиции клялся, что преступление, «оскорбляющее дух русского народа», будет раскрыто уже в ближайшие дни. Болдигов не верил. Он еще не знал, каким именно образом это произойдет.

Поставив машину на стоянку, он размеренной походкой пошел к подъезду и не заметил, как старая «Волга», стоящая у его подъезда, кряхтя, сдвинулась с места.

«Вы задержаны» – гулом пронеслось у него в ухе. В это время двое рослых юнцов уже затащили его на заднее сиденье.

Потом были два часа в неотапливаемом «обезьяннике». Болдигов сморкался и, чуть ли не плача, просился позвонить домой. Сержант отвечал исключительно матом и не пускал даже в туалет. Болдигов не привык, чтобы им командовал какой-то отморозок со средним образованием. Но основное унижение было впереди. Почти в полночь дрожащего и сонного Болдигова потащили на допрос.