Преодолев липовую поросль, оказываюсь на просторе – на крохотной лесной полянке, основательно за многие годы сменой зимы на весну, весны на лето, лета на осень, осени на зиму – укрытой толстым, непроницаемым для солнечных лучей слоем слежавшейся листвы. Обегая взглядом полянку, замечаю там и сям, на просторе и под стелющимися ветвями, бугорки наподобие кочек, насыпаемых кротами-рытиками, но, если разрыхлённый и вытолкнутый наружу грунт – работа крота, бросается в глаза, то приподнявшийся над землёй бугорок из спрессованных временем листьев интересен загадкой для непосвящённых. Кто-то таинственный или что-то неведомое силится выйти наружу, на свет, из-под плотного лиственного полога. В свой час, при совпадении подходящих для произрастания количеств влаги и накопленного почвой тепла, под кронами лип поднимаются бугорки, и из них, стоит только прорвать лиственный покров, являются на свет белые грузди – царственные особы наших российских лесов.

Белизна белых груздей с исподу, с изнанки, в тот момент, когда извлекаешь гриб из лиственного плена, ослепляет огромной, накопленной каким-то таинственным образом, в темноте, под плотным пологом, светосилой. Кладёшь белый груздь в корзину шляпкой вниз, и гриб ещё раз поражает особой светлотой – никогда не приходилось видеть такой изумительной чистоты белого цвета. Чистота и красота изящных округлостей груздей сродни совершенству форм плывущих белых лебедей!

…На застеленный льняной накрахмаленной скатертью стол хозяйка поставит сияющую фаянсовую чашу с белыми груздями, источающими лесной дух, изысканный аромат, и гулом восхищения непременно отзовётся застолье. А то ли ещё будет, когда гости распробуют хрустящий на зубах, пленяющий пряным соком с лёгкой горчинкой гриб!

…На полянке вокруг липы находишь двадцать, тридцать… до полусотни царственных грибов. Редко какой груздь выглядывает наружу из-под хранящей тепло и покой листвяной подушки. И зря, надо сказать, высовывается! Что таят в себе бугорки под сенью крон лесных лип, не каждый догадается, не всяк приметит манящие взор неровности на ковре, сотканном из листьев за много лет матерью-липой, за укрытие царственных грибов.

Мёрзни, мёрзни, глупый опёнок-плебей. Царственный белый груздь в ночные заморозки живёт-подрастает в укрытии, удачливым грибникам на радость.

Замечу под занавес: белые грузди в середине октября – отклонение от нормы; обычно в июле после бурных тёплых дождей, этак неделю спустя, появляются многозначительные бугорки под липами, а поскольку ни в июле, ни в августе, ни в сентябре порядочных дождей в 2010 году не было, а тепла земля набрала, получила с избытком – вот белые грузди и пришлись на октябрь.

По осени заплелись из засохших листьев и цветов седеющие кудри у розового в пору цветения иван-чая. Красиво закурчавились узенькие листики памятного, напоминающего о боях и пожарищах цветка.

Небо густой, плотной синевы от края и до края. Светолюбивые стройные берёзы в компании стремящихся их затенить елей и сосен, словно выпущенные из ракетницы, свечами выстреливают в небо, обгоняя хвойных, сестру и брата. Обогнали и радуются – запечатлели на небесной синеве мириады золотых листиков-бляшек. Сущий праздничный фейерверк!

Дубок пяти лет от роду, не старше. Весь в крупных, резных, дворцового акантового рисунка листьях. От собственного довольства и гордости тем, что он так пригож, в октябре всеми листьями забронзовел дубок.

Бабушка вслушивалась в наш с мамой разговор, не переставая хлопотать у печки.

– Где проходил ваш концерт?

– В актовом зале… Школу приспособили под госпиталь – обычное дело. Помнишь, в Лопасне осенью сорок первого в средней школе медсанбат и госпиталь размещались?

– Помню. Из Стремилова везли и везли туда раненых, изувеченных. Одна территория с колхозом – бывшая гончаровская усадьба. Утром бегу на работу в контору колхоза, а санитары выносят из задней двери барского дома скончавшихся от ран бойцов.

– В актовом зале, как и во всех классных комнатах, – раненые. Провели нас в зал – там не счесть железных кроватей с тумбочками при них и раненые сидят, лежат, стоят, опираясь на костыли. Множество людей в белых халатах: врачи, медсёстры, санитарки; большинство – женщины. Посередине зала небольшое свободное пространство – как бы сцена. Не успели оглядеться, вошёл со свитой начальник госпиталя, подполковник медицинской службы, два просвета, две больших звезды, эмблема – чаша со змеёй на новеньких с иголочки погонах. Подошёл к нам. Улыбнулся отечески. Участливо спросил:

– К бою готовы?

– Готовы, – пропели мы хором.

Большой, внушительный в своём начальническом величии подполковник выступил вперед. Мы у него за спиной, что горсть воробышков под застрехой.

– Товарищи раненые и выздоравливающие, коллеги, перед вами выступят сейчас школьники Лопасненской неполной средней школы.

Первым, так договорились заранее, читал стихотворение Константина Симонова пятиклассник Виталик Перепёлкин. Росту он был поистине перепёлочного. Голос у него всё равно что колокольчик: пронзительный, звонкий, необыкновенно высокий.

У некоторых бойцов и наиболее чувствительных представителей медперсонала на глазах закипели слёзы. Виталика проводили горячими аплодисментами. Со всех сторон заставленного кроватями пространства к нему тянулись руки.

Теперь моя очередь. Страх сковал от маковки до пят. Ещё бы – это моё первое в жизни выступление перед множеством незнакомых людей, перед публикой, перед слушателями. Совсем иное дело – петь запомнившиеся песни Утёсова в кругу приятелей, школьных товарищей. Даже собьёшься – не беда: ничего не стоит поправиться, начать песню сначала. Они, мои друзья-приятели, и уговорили поехать в Серпухов. Многие начинают с подражания тем, кого признали своими кумирами. Мой кумир все военные и первые послевоенные годы – Леонид Осипович Утёсов. Я со всем вниманием, на какое был способен, когда он пел по радио, старался удержать в памяти краски утёсовского голоса. Мне по душе то, что в его исполнении на первом месте не вокальное начало, не сила голоса, а душевность интонации, характерная, только ему дававшаяся мужская проникновенность, берущее в плен обаяние тона. Утёсов пел сердцем. Это чувствовали, сознавали миллионы его поклонников.

Как я имитировал знаменитого певца, судить не мне. Весь наш концерт, и та песня, что решился петь в госпитале, в общем, вряд ли в радость, в утешение, но ведь и время – суровое, жестокое до крайности.

Начальные слова прозвучали тихо, испуганно, голос дрожал. Что же так? Сдаёшься? Ни за что! И понемногу стал выправляться, почувствовав поддержку слушателей.

Пытаюсь басить, растягивать по-утёсовски гласные и вижу на лицах перебинтованных, загипсованных, искалеченных бойцов желание подсобить, подтянуть, помочь взять высокую ноту.

Концерт для «раненых и выздоравливающих» происходил в конце мая, а теперь – разгар лета, шестое июля сорок третьего года. Мы с бабушкой вернулись с полдней, и она, отстранившись от печки, на кухонном столе разливает из подойника по крынкам молоко. Уже дно почти показалось, как она спохватилась.