Митины робкие попытки ответить взаимностью вызывали в ней резкую боль. Она долго не могла понять почему, потом, рассматривая, поняла и запретила.

Вот он сидит на кухне. Вот его стол, кот, сзади висят какие-то доски, ножики, тряпочки. Все то, что берет каждый день в руки его женщина. Его женщина. Вот его дом, куда ей никогда не суждено попасть, его жизнь, в которой она, похоже, останется призраком.

Где-то так же живет и ее мать, у нее висят такие же тряпочки, такой же нормальный семейный очаг, где Катя снова чужая, и никогда не станет своей, может лишь наблюдать со стороны, через щелку.

Никакие таблетки уже давно не помогали, она понимала, что любовь переросла в хроническую болезнь, избавиться от нее уже никак не удастся.

Позвонила сама Антону. Первая же бросила трубку – это было слишком убого даже для сравнения.

Пробовала пить. Алкоголь не брал совершенно, словно издевался. Рассказала о своих переживаниях Мите – а больше все равно было некому.

Он и сам давно все понимал. И тоже хотел встретиться, но боялся. Решился только на звонок.

– Катенька, я не могу бросить Машу, она не переживет.

– Пусть не переживет.

– Так нельзя. У нее был до меня такой же подлец, он ее бросил, она даже заболела.

– Такой же подлец? Ты, значит, подлец?

Помолчали.

– Почему мы не можем просто встретиться, попить кофе?

– Котенок, я же не смогу… А ты не сможешь быть любовницей. Ты разрушишь мою семейную жизнь!

– Конечно разрушу.

– А я не хочу больше ничего разрушать, я столько всего разрушил, столько натворил дел. Маша – моя пятая жена.

– Она тебе не жена.

– Да какая разница, расписаны мы или нет. Мы оба все понимаем. И я распишусь с ней, потому что я должен.

– А мне ничего не должен?

Такие разговоры стали повторяться регулярно.

Как и все трусы, Митя не терпел женских слез, а истеричные нотки в Катином голосе заставляли его бояться ее еще сильнее. Он тоже начинал понимать, что так просто из этой истории не выпутается. И еще была тяга, безумная тяга к этой девочке, восхищение и любование. Он и сам ни за что не отказался бы от нее.

Кате легко удалось найти его домашний адрес.

В одну из самых темных ночей солнцеворота, истерзанная криками, слезами и ссорой, она приехала туда.

Сидела в машине, смотрела в окна.

Первый этаж, снизу ничего не видно – окна заклеены матовой пленкой. Зато из дома напротив видно все, если подняться на второй этаж.

Ее забавляло, что она видит эту самую кухню, видит всю эту картинку, в центре которой, уже пришпиленный, как бабочка на картонку, сидит обреченный маленький грустный человек.

Единственный родной человек на всем свете.

Жены на кухне не было, но она могла войти в любой момент, этого нельзя было видеть – Катя хотела, чтобы Маша существовала за пределами их мира. Словно бы ее нет.

Поэтому в следующие разы оставалась в машине. Просто смотрела на окна.

Однажды позвонила ему. Призналась, что рядом.

Он не вышел, снова струсил. Не был готов. Сидел в оцепенении и тупо поражался обратной картине – матовой белой пленке на окне, за которой пульсировала ночная тьма, и требовательно дышала другая страшная и манящая жизнь.

Он чувствовал, что сейчас накинет куртку и выйдет в эту жизнь, как бросаются в омут. Но у Маши в тот вечер разболелась голова, она долго не могла заснуть, он лежал рядом с ней, сторожа миг, когда можно будет встать и уйти, но отключился до самого утра, даже и проспали оба, потому что не завели будильник.

Катя не появлялась двое суток. Он тоже знал ее адрес. Волновался, понимал, что виноват, что ей больно. Хотел ее увидеть – как это немыслимо, не знать, как на самом деле выглядит любимая женщина, не знать ее запаха, мимики, привычек. Но работы было так много, что он едва успевал думать о чем-то другом. Она всегда поглощала его с головой.

А у Кати все валилось из рук. Хотелось с кем-то поделиться, но никто, кроме Соньки на эту роль не подходил. Сонька тоже не подходила – они не были подругами, у Кати вообще никогда не было подруг. И мужчин никогда не было. Все они были предназначены для какого-то дела, для пользы того же ателье.

Заказы много лет равномерно поступали из государственных рук, точнее, из рук чиновника, который симпатизировал Кате ровно, нерегулярно и без внутреннего интереса. Она отстегивала положенный процент и была совсем не в обиде. Никакими частными заказами она не заработала бы и половины того, что ей удавалось извлечь из нехитрых стандартных выкроек, регилина, шифона и незамысловатых фальшивых камней.

Да, талант, как без него. Ее костюмы выделялись на ковре, на льду, на паркете – да даже, раскинутые на столе, они уже отличались от остальных, как живой цветок – от пластикового.

Ей всегда удавалось убрать лишнее и добавить нужное. С ней почти никогда не спорили, даже амбициозные молодые мамы измученных будущих звездочек замолкали, когда хозяйка ателье собственноручно двумя-тремя линиями набрасывала на бумагу эскиз.

В сложных случаях она все равно делала то, что считала правильным, и эскиз воплощался в тряпках.

Отдергивалась штора, и тряпки перевоплощались в маленькое чудо. Все замирали, всем казалось, что это именно то, что они и хотели, но не могли объяснить словами.

Катя стала нервничать. Булавки впивались, швы расходились, вышитые на лифах цветы увядали, не успев распуститься.

Она не звонила. Он не звонил тоже. У него работа. Но и у нее работа!

Почему у женщин все не так? Сила воли была железная, она употребила ее всю, испробовала все способы. Даже посетила старый гимнастический зал, где память мускулов на несколько минут избавила ее физическим напряжением от напряжения душевного.

Но, валяясь на пыльных вонючих матах, купаясь в привычной боли, которая теперь была главной надеждой на спасение, Катя остро чувствовала, как снова в голове всплывает то, что она постоянно пыталась забыть – Митя, Митя, Митя…

Маленький невзрачный очкарик с красивым волевым подбородком…

Какая, собственно разница, что в нем плохого или хорошего, если она – его.

Когда все способы и силы были исчерпаны, она снова нашла себя напротив его окна. Потом еще раз. И еще.

Позвонила Соньке – не застала. Позвонила Антону – он был занят, но она все равно приехала.

У него в студии сновали какие-то люди, невозможно было понять, о чем они говорят, чего хотят. Собственно, чего хочет от Антона она сама, Катя тоже не могла понять.

– Тош. Поснимай меня.

Он автоматически обернулся на голос от какой-то кучи проводов, в которых копался. И был поражен изменениям, которые с ней произошли за считанные недели. Всегда худенькая, сейчас она просто напоминала скелетик с огромными черными глазами, полными отчаяния.

– Хорошо. Тебе не холодно?

– Холодно.

– Возьми мою куртку.

– Не надо, пусть будет холодно.

– Катерина, что с тобой?

– Начинай уже.

– Кать, я режиссер, я должен понимать, что…

От слова «режиссер» в голове вспыхнула боль, похожая на атомный взрыв.

Сбив табурет, она выскочила на улицу, путаясь в машинах, не понимая, в конце концов, что с ней делать, как завести поскорее, чтобы уехать, уехать отсюда навсегда.

Наконец приехала Сонька.

Сколько прошло времени – неделя или минута – понять было нельзя. Катя просто нашла себя на диване в собственном кабинете. Солнце било в глаза, но было непривычно тихо.

Соня сидела напротив и курила, параллельно копаясь в телефоне.

– Ты не знала, что он женат?

Катя замычала.

– Он не сказал? Да не мычи ты, что же это такое… Как шторы задернуть?

Слезы полились сами, впервые за долгое время. Она ждала, что они все выльются и закончатся, но они не кончались, хотя, там, где предполагалась душа, становилось легче.

Соня металась по комнатушке в поисках носовых платков, воды, чего-нибудь, что ищут люди в таких ситуациях. Потом успокоилась, заперла дверь и дождалась, пока Катя проревется.