Ворох чувств завивался в душе, но на боль это похоже не было, скорее – восторг перед ее красотой, перед знакомыми до боли руками, такими же, как и у ее бабки, как и у нее самой. Такие же руки были у новенькой малышки, которой они пришли купить ткань для новогоднего платья. Все их три лица были совершенно одинаковыми, но Катино было окрашено иной кровью, смешано с чем-то оскорбительным, чему тогда не нашлось места в приличном уважаемом семействе. Поэтому никто не мог догадаться. И мать ее не знала, хотя Катя спустилась к покупательнице сама, старалась быть ласковой с обеими и перевести разговор на личные темы.

Но мать была раздражена, решила, что у нее сейчас потребуют автограф, быстро забрала дочку и ушла, ничего не купив. И только тогда боль затопила все, нахлынув, как стена цунами в фильмах Спилберга.

Хватило сил только выбежать в соседний магазин, схватить водку и шоколадку, хотя, потом поняла – надо было брать шампанское, оно быстрее снимает спазм с окровавленной души. Но тогда она ничего не соображала, чувствовала только холод, так как забыла накинуть пальто.

Тупо пыталась понять, как скорее расплатиться, выйти, стараясь не искать взглядом машину матери, как юркнуть в свою нору и припасть к целебному источнику забвения.

Сейчас она испытывала что-то похожее и боялась, что водки может не хватить. Но хватило, даже и осталось.

Утром она с удивлением рассматривала радужные блики этих остатков, поражаясь, как снег быстро прошел и превратился в ослепительное солнце. И еще краем глаза видела она открытый ноутбук и привычное окно сообщений, полностью забитое Митиным смущением, виной, призывами, воплями и прочими эмоциями, превратившимися в маленькие черные буковки русского алфавита.

То ли от водки, то ли от яркого солнца, они не хотели складываться в слова, но смысл их был совершенно ясен, он проникал через свет и воздух прямо в кожу, в сердце, минуя органы, ответственные за разумное поведение нормального человеческого существа.

Это были ответные признания в любви.

Он самому себе казался типичным интеллигентом, эдаким очкариком в плаще без пуговиц. Смущался, когда его называли мужественным, брутальным, любил говорить о себе, что он уже старый и больной человек.

Его пятой жене было двадцать шесть лет, из которых последние шесть они прожили вместе. Юридически женой она ему не была, но себя он считал женатым, не скрывал этого. А тут вдруг скрыл.

Почему, зачем, сам не мог понять.

Сначала это казалось совершенно неважным, а потом уже он не смог…

Боялся, что воздушный эльф сразу исчезнет.

Вся его жизнь проходила в совещаниях, планах, на съемочной площадке, в однообразной цикличной кутерьме, которая доставляла ему самому огромное удовольствие.

Режиссером он был никаким, сам это понимал, не пытался бороться, а пытался использовать свои сильные стороны. Он был типичным неудачником, вынужденным добывать свой кусок хлеба сериалами, не замахиваясь на что-то великое.

Больше всего он боялся именно великого, боялся, что не потянет, поэтому, прикрываясь финансовой нуждой, клепал довольно однообразные, но трогательные истории, делая это с полной самоотдачей, каждый раз вникая до седьмого пота в простой и нелепый сюжет, стараясь немного его приукрасить, приблизить к чему-то съедобному, чтобы потом не было стыдно.

Но стыдно было все равно.

Он долго не мог сказать ей, чем он занимается, а она не выдавала, что знает.

Именно этот неопределенный стыд заставлял его менять тему разговора, смущаться, расспрашивать о ней, а не рассказывать о самом себе.

Митя сразу понял, что эта девочка увидит его сердцевину, увидит его голого безо всяких штанов, попадет в самую уязвимую сердцевину его страха. Будет презирать, обесточит, обездвижит и уйдет.

В ней было что-то высокомерное, подлинное, вневременное. Абсолютно прекрасная и очень строгая к себе и окружающим, она казалась ему настоящей и неподражаемой. Ее непринужденная откровенность тоже сразу вызвала бурю чувств – бедная девочка…. Детдом, спорт, нагрузки, травмы, потом этот нелепый побег, скитания по чужим людям. Как она выбиралась, через что она прошла, как она спокойно об этом говорит.

Поверил он ей безоговорочно, сразу. Ей нельзя было не верить, она как-то отметала все остальные варианты.

И голос ее оказался таким же – абсолютным эталоном звука. Это был голос молодой Вертинской. Спокойный и требовательный, свободный от желаний и мирской суеты, зато полный женской власти над сердцем любого мужчины.

Они оба долго волновались, прежде чем созвониться, оба это понимали, но у нее не возникло ни малейшей неловкости.

Зато ему пришлось ждать ночи и прятаться в ванной, что само по себе было унизительным. Жена его была так великодушна и доверчива, что ни о чем не спрашивала. Все чувствовала, но приносила себя в жертву ради любви, ради семьи, которую она создавала огромными трудами, ради человека, которому просто слепо верила. Он никогда ей не врал, и Маша к этому привыкла.

Это все не мешало ему принимать меры предосторожности – прятать поглубже в ноутбуке папку с фотографиями прекрасного ангела, прятать всю переписку, прятать даже глаза, когда жена задавала ему неловкий вопрос.

Она быстро почувствовала его смущение и вопросы задавать перестала.

В благодарность за это телефонные разговоры он почти прекратил, оставив на Катину долю лишь ночи страстной переписки.

Днем лишь посылал короткие всполохи:

«Малышка, я ненавижу каждую минуту, которая отделяет меня от тебя. Я гипнотизирую это паршивое медлительное солнце, чтобы оно скорее зашло за горизонт, и наступила ночь, в которой будем только мы. Очень прошу тебя беречь себя. Митя».

«Черт возьми, почему он? Как он это делает? Он что же, любит меня? Кажется, никто никогда не любил меня, не дарил каких-нибудь конфет, не заботился. А он? Он же любит другую? Почему рядом с ним я чувствую себя счастливой, полной, словно меня разбили на куски, а теперь склеили? С ним я не боюсь смотреть правде в глаза, как сказал бы Антон – я принимаю себя саму. Это нужно было сделать раньше, но только доверие кому-то может открыть эти двери. Да, я пропустила мяч в ворота, я влюбилась в женатого и попала в банальнейшую ситуацию, но это помогло мне, я чувствую, что помогло. Я теперь совсем по-другому вижу мир, потому что знаю, что есть, кому рассказать об этом».

Так Митя, несмотря на наличие Маши, постепенно становился надеждой для этой необычной девочки. Он осознавал всю губительность создавшегося положения, но притягательность Кати была какого-то радиоактивного свойства, оторваться от нее он не мог.

Кроме того, он всегда мечтал о дочке, даже признался ей в этом. А ведь раньше не признавался даже самому себе. Да, сексуального влечения было не отнять, но именно ребенка, требующего любви и опеки, он видел в Кате прежде всего.

Единственное, чего он хотел – чтобы она улыбалась и была счастлива. О том, что для этого придется сделать ему, думать не хотелось – обычная тактика страуса, прячущего голову в песок.

«Не буду думать об этом сегодня, – усмехался Митя, сравнивая свое очкастое отражение в темном мониторе со Скарлет О’Харой, – подумаю об этом завтра – если оно у нас будет…».

Эти отношения совсем не были похожи ни на какие другие. Все, что было раньше, оказалось простой дружбой, даже и не дружбой вовсе. Знакомством.

Никого никогда не интересовало, что она ела, выспалась ли, поменяла ли резину на зимнюю.

Митя спрашивал о самочувствии, говорил нежные слова, которые попадали прямо в сердце, минуя грудную клетку со всеми ее костями и мягкими тканями. И там, в сердце, больно и глухо рвались. Но все это было ущербно, как компьютерная игра, потому что тоже было виртуальным.

Катя в припадке самолюбования высылала вагоны своих фотографий, старых и новых. Она делала селфи каждый день, чтобы показать, как она сегодня выглядит, во что одета.