Только я раб, и что можно сделать с этим знанием, не имел понятия. Арон, кажется, тоже руководствовался целью только выговориться, не строя планов.
— Госпожа знает?
— Думаю, да. Но какая разница? Уж ей-то точно все равно, — тихо-тихо буркнул Арон и выдохнул. А вот я с ним был не согласен. Она никогда и никому не признается в своих настоящих эмоциях, назовет их слабостью, не позволив обвинить в недостатке чести и верности долгу. Но я — вещь, почти как часть интерьера, передо мной не нужно казаться другим человеком, и Она не казалась. Если бы я только мог с Ней поговорить, убедить сделать это и обратить милосердие в силу. Достучаться до Нее. Виновные или нет, одной казни достаточно, чтобы город запомнил, а показательное убийство детей и женщин — способ навсегда лишить людей веры в Империю и Императора.
Никто из нас не имеет права говорить с господином Куратором напрямую, а что могут значить для аристократа слова раба? Это может сделать только Госпожа, но здесь Ее нет, и я не имею понятия, когда появится. Вдруг к тому времени будет уже слишком поздно.
Идея возникла в голове мгновенно. Нет, поздно не будет, если мне поможет Ариэн. Его сила. Темная сила ведь может остановить смерть, только нужно сбить связывающие ее руны и метки. Его не нужно будет уговаривать. Я уже понял, увидел по поступкам и словам: он не верит в себя, но судьбы чужих людей ему не безразличны. За десять лет это единственное в его характере, что осталось без изменений. А значит, надежда еще есть.
Эвели
Не самое приятное пробуждение. Чужое дыхание у разбитого в кровь и пульсирующего виска заставило напрячься, но вопреки ожиданию на руках не было веревок, а предполагаемая камера оказалась узкой полуподвальной комнатой, лишенной хоть каких-то деталей. Только самое необходимое: очень узкая двухъярусная кровать, стул, на котором сидела я, и длинный стол, примыкающий к стенке под маленьким высоким подоконником, на который облокотились трое мужчин. Один из них был мне знаком. Тот самый не стражник, который теперь, сложив руки на груди, внимательно смотрел на меня. А он хорош. Отсутствие оков — тоже психологическое воздействие. Хочет показать, что и без них способен меня удержать? Что же, пока проверять не буду.
— Я видел, как ты отделилась от толпы, и решил проследить, — твердо начал он. — Ни один городской после всего, что произошло, не рискнул бы нарушить прямой приказ куратора. А ты просто покинула площадь. И твоя горделивая походка о многом мне сказала. — Мужчина передо мной оказался весьма проницателен, хоть и молод. Похоже, я ошибалась, считая осужденных обычными контрабандистами или людьми «из толпы».
Пока он изучал меня, я пыталась составить впечатление о нем. Увиденное мне поначалу не понравилось: движения были уверенные и четкие, но немного резкие. И за последнее я зацепилась. Назвав куратора, он едва заметно дернулся, а неспособность в такие секунды брать под контроль эмоции могла значить только одно — личный интерес.
Только какая теперь разница? Осужденных уже ничто не спасет. Пока мы сидим здесь, в каком-то бедном районе на отшибе такого же бедного города, палачи выполняют свою работу. И точно выполняют ее хорошо. От недавних воспоминаний все внутри похолодело, но я заставила себя сдержаться и не съежиться: не подходящее время для сострадания.
— Ты работаешь на Тайную Службу.
— Да. И это, увы, не поможет вам остановить казнь, — я сказала это без какого-либо оттенка, но парень разозлился. Ему пришлось буквально остановить свою руку на полпути к моему лицу. Остальные двое, не вмешивающиеся до этого в диалог, настороженно глянули друг на друга.
— Это я знаю, — в его голосе прозвучала боль.
Я вспомнила все, о чем думала на площади. Один из стоящих там мог быть его братом или отцом. Если так, незнакомец хорошо держится. Особенно для своего возраста: в том, что он лет на пять-семь младше меня, можно было не сомневаться. Вывод не столько по внешности, сколько по слабой выдержке и неспособности спрятать от окружающих свои эмоции. Я попыталась прорваться в его мысли сквозь толстую завесу расстояния, но не могла нащупать ничего кроме боли и отчаяния, которое и заставило его пойти на этот разговор. Неужели он правда думал, что ищейку проще уговорить, чем сломать? Мы верны Императору, это все знают, все смогли в этом убедиться. Тогда на что этот человек рассчитывает?
— Мне нужно другое. Помощь. И я не стану спрашивать, хочешь ты помочь мне или нет, — жалкая попытка. Не надо было показывать мне свою слабость. Теперь я только убедилась, что без помощи его план — в чем бы он ни заключался — можно бросать в топку. Его слова не пугали, хотя мне кажется, рассчитывал он именно на это — только вызывали сочувствие, о котором никто никогда не узнает.
— Убеди, — наигранно шутливо сказала я, специально выводя его из равновесия. Самое время взять допрос в свои руки. Впечатлительным людям не стоит начинать подобные беседы: я без особых усилий лишила его преимущества. В этот раз парень попытался наброситься на меня с кулаками, но его удержали. С запозданием, правда. Совсем чуть-чуть, но достаточно, чтобы я могла продемонстрировать свою реакцию и показать, что ничуть его не боюсь.
— Тихо, успокойся, — попытался остановить парня один из наблюдателей, что казался постарше в этой троице. Судя по исходящей от него тревоге, правда беспокоился за этого человека. — Маук!
Мне было его жаль, не из-за впечатлительности, просто по-человечески. Казнь — не повод для шуток, но кто я, чтобы придумывать новые правила старой игры в добро и зло? А злу не подобает сожалеть или проявлять сострадание.
— Да ты посмотри на нее! Черт! Не трогай меня.
Я опустила руки обратно на подлокотники и как бы невзначай пробежалась глазами по помещению. Интересно, много в здании еще его людей? Здесь довольно узко, так что мечи не помогут, другое дело — кинжалы. Если бы он подошел чуть ближе, у меня бы появился шанс выхватить его нож в заспинных ножнах, но пока рано.
— Ты отсюда не выберешься, — он проследил мой взгляд и сузил глаза. — То, что ты все еще можешь улыбаться, не значит, что мы не знакомы с методами ведения допроса Тайной Службы.
— Очевидно, что не знакомы. Иначе я бы не улыбалась.
— Значит, была по другую сторону боли? — с трудом пропуская через себя мою насмешку, Маук попытался атаковать сам. Мимо.
— Мы все там были.
— Тебе смешно? Твоя чертова машина правосудия казнит и детей, и женщин, а тебе смешно?! — эти слова меня отрезвили. О чем он говорит? Казнь состоялась сегодня, а после…
И тут я вспомнила. Куратор просил меня остаться на два дня. Черт, что еще задумал этот ублюдок? Неужели ему мало той крови, которая еще долго не ототрется с улиц и мостовых? Так, нет. Стоп. Меня это не касается. «Милосердие — это слабость», — повторила я в мыслях мантру, навсегда отпечатавшуюся в памяти.
Но в этот раз убеждение не помогло. И мужчина, Маук, так смотрел на меня, как на самое большое разочарование, а это задевало намного больше, чем громкие обвинения. Что он видел, смотря на меня? Причину своей боли и всей той грязи, что творилась вокруг? В любом случае, он был прав.
Интонация его обвинения так сильно повторяла недавний разговор с гладиатором, и у меня не получалось отгородиться. Различалась только сила давления. Глаза незнакомца то и дело светились одержимостью, присущей больше молодым и еще не сломленным людям. А вот в глазах Темного будто тлели угли. Но они оба готовы были сгореть дотла ради своих идеалов. Вот только что будет, когда запал кончится и придется принять свою беспомощность?
— Куратору оказалось мало уже отнятых жизней, ты не знала? Или для тебя это ничего не меняет?
— Что тебе нужно? — не поддаваясь давлению, оборвала я. — Хочешь кого-то спасти, сдайся куратору и умоляй оказаться на их месте. Я не стану его ни о чем просить.
— Он и не послушает, — Маук стиснул зубы и требовательно шагнул вперед, вынуждая меня почти запрокинуть голову. Так близко, что едва не сбилось дыхание. Мне оставалось только протянуть руку. Один смертельный удар, никто не успеет отреагировать. Но я медлила. — Мне нужен вход в тюрьму и план помещений.
