Москанин прожил в доме Даниловых больше недели. Было погожее, ясное утро, когда он остался дома. Фёдор Севастьянович и Маркел понесли из кухни в свинарник вёдра с тёплым кормом; хозяин, бодрясь, сказал, будто в той прежней, до прихода красных, жизни:

– Солнышко взялось припекать! – кинул взгляд на снеговые наносы у забора: – Сугробы-то как уварились!

Когда вывалили корм в корыта свиньям и вышли из хлева, увидели шедшего к ним из дома Москанина в пальто, в беличьей шапке, но без перчаток. За ним следовали три его человека с винтовками за плечом. Фёдор Севастьянович, видимо, неосознанно попятился, оцепенело встал, его сильные руки повисли вдоль туловища, правая, сжимавшая дужку пустого ведра, дрожала. Маркела тронула рвущаяся тревога, с какой хозяин севшим, словно сорванным голосом спросил Москанина, до которого было ещё шагов семь:

– Что-то надо исполнить?

– Возьмите лопату, – сказал тот с вежливостью.

Хозяин как-то рассеянно, словно преодолевая нахлынувшую неохоту, вернулся в свинарник и вышел, сжимая опущенной рукой черенок лопаты, которая волочилась по слякоти. Командир обернулся к своим, сказал, как о чём-то неприятном:

– Женщина во флигеле? Заприте её там.

Потом опять вежливо обратился к Данилову:

– Идите вон туда, за хлев, – и показал рукой.

Из конюшни выглянул поивший лошадей Илья Обреев, один из красногвардейцев позвал его:

– Эй!

Фёдор Севастьянович, за ним Москанин, Маркел, трое красных и Илья зашли за угол хлева, и командир велел Данилову копать яму шагах в пяти от стены, рядом с кучей навоза.

– За что же это меня? – вперив взгляд в человека в пальто, выдохнул Данилов.

– Копайте. Для вас лучше, чтобы скорее кончилось, – равнодушно сказал тот.

– Но я ничего не совершил! – сдавленно выкрикнул Фёдор Севастьянович.

– Хотите уверить, что вы нас не ненавидите? Ну что вы, в самом деле… Вы бы нам мстили при каждом удобном случае, – отчётливо и спокойно проговорил Москанин. – Имейте мужество признать это.

Данилов опустил голову, разгрёб снег лопатой, с силой всадил её в размокшую землю, потом снял шапку; один из красных сказал:

– Дай! – и взял её.

Под колким солнцем плавился слой снега на крыше хлева, с неё срывались капли взблескивающей завесой. Данилов копал в спешке и с видом упрямства и досады, будто ему мешали. Красногвардейцы свернули самокрутки, закурили. Маркел, пристально глядя на роющего себе могилу хозяина, думал: тот молчалив из страха, как бы из-за него не пострадала Софья Ивановна.

Солнечные лучи прикасались к лицу, на резком свету табачный дым едва замечался. Илья Обреев переступал с ноги на ногу, сплёвывал, по нему было видно, до чего не нравится ему то, что делается. Красногвардеец, который раньше не раз с ним разговаривал, предложил ему табаку, клочок газеты, и Илья стал сворачивать цигарку.

Москанин ушёл, обогнув хлев, стала слышна беготня во дворе, хлопали двери надворных построек, долетело:

– Сдела-ам, Лев Палыч!

Когда он возвратился, Данилов с потным лицом, тяжело дыша, лопатой выбрасывал землю из ямы, которая была ему по колено. Командир подошёл к краю, поглядел.

– Довольно.

Фёдор Севастьянович закинул ногу в сапоге на край ямы, опёрся на лопату, поднатужился, но недостало силы подняться наверх. Илья подскочил, протянул руку, помог и тут же проворно подался прочь.

– Верхнюю одежду надо снять, – сказал Данилову Москанин с какой-то профессиональной мягкостью, словно доктор больному.

Фёдор Севастьянович расстегнул поддёвку, которую тотчас взял красногвардеец, другой велел:

– И пинжак снимай!

Данилов остался в холщовой рубахе, опоясанной синим ремешком, под мышками проступал пот тёмными полукружьями.

– Сапоги снимите, – совсем тихо приказал Москанин.

Фёдор Севастьянович, стоя на одной ноге, согнув в колене вторую, попытался стащить с неё сапог, но не смог и тогда сел прямо в грязь и разулся.

– Бейте! – выдохнул и свесил голову.

– Нет, надо встать! – приказал со спокойной строгостью человек в пальто, держа руку в кармане.

Данилов упёрся рукой в слякотную землю, другую руку вскинул, вытянул и с усилием поднялся на ноги в шерстяных носках.

– Повернитесь спиной!

Он, переступив по грязи, повернулся, руки повисли. Пола рубахи, штаны были в липкой грязи. Москанин вынул из кармана пальто руку с наганом, отработанным движением согнув её в локте и подняв, выстрелил Данилову в затылок. Голова дрогнула, Данилов повалился назад – командир принял его на вскинутое колено и согнутую в локте руку с револьвером, подхватил и другой рукой, с силой толкнул тело снизу, приподнимая, и опрокинул в яму.

Пряча наган в глубокий карман, увидел, что пальто выпачкано грязью: лицо выразило недовольство.

Он посмотрел на троих своих, на Илью и Маркела, сказал:

– Возьмите ещё лопаты, заройте поскорее!

И пошёл распоряжаться подготовкой к отъезду. Давеча его люди, как он велел, отрубили головы последним гусям, отдали Марии ощипывать.

По двору туда-сюда ходили деловитые красногвардейцы, кто запрягал лошадей, кто насыпал зерно в мешки, укладывал на сани. Когда обоз отправили на станцию, на кухне в двух котлах доваривались гуси с лапшой, картошкой, морковью и луком. С Москаниным в горнице собрались десяток его людей, были тут Маркел и Илья. Мария помогла расставить посуду, ушла и где-то спряталась. Каждый до краёв налил себе тарелку густым жирным супом, ели так, что за ушами трещало. Лев Павлович объел гусиную ножку и крыло. Едоки прибрали и три сковороды жареных гусиных яиц, напились молока.

– Товарищи, время! – произнёс командир, и красногвардейцы, вытирая руками рты, повалили из дома.

Он во дворе, стоя около своей лошади, прощался с Маркелом, Ильёй и Марией, которую велел найти и привести.

– Дом принадлежит вам троим! – объявил он. – Живите хорошо, вы работаете на себя.

Затем обратился к Илье Обрееву:

– После сева вам надо вступить в Красную гвардию.

– А как же! Получил – надо и послужить! – тот бодрым голосом, всем видом выразил истовую готовность.

Командир пожал ему руку, перевёл взгляд на Маркела:

– Сколько тебе лет?

– Семнадцать.

– Тебе тоже надо вступить.

Маркел смущённо сказал:

– Я хочу под вашу команду.

– Это у тебя от незрелости – служат не человеку, а идее всемирного могущества! – Москанин сжал руку парня и вдруг вспомнил: – А то, что было сделано с вашим бывшим хозяином, – это мера целесообразности! – он отчётливо повторил трудное слово: – целесообразности!

Вдевая ногу в стремя, на миг обернулся:

– Гляди на маяк!

И сев в седло, выехал на улицу, где собрался его отряд, дабы двинуться в ещё не освоенные красными места Оренбуржья.

Новым хозяевам были оставлены зерно на семена и на прокорм, две лошади, корова, пара овец с бараном. Погреб был полон картошки, другого овоща, вдоволь осталось всяких солений, варенья.

Солнце сползло низко, став будто больше, но утратив острую яркость. Маркел пошёл было с Ильёй к флигельку, где была заперта Софья Ивановна, но отстал. Обреев открыл дверь – его бывшая хозяйка, услышавшая шаги и поворот ключа в замке, уже стояла у порога, всмотрелась в глаза парня, хотела спросить, но перехватило дух. Он сказал:

– Они сделали…

– Где? где?.. – она выбежала из флигелька и поворачивалась, озирая двор.

Илья движением руки позвал её за собой, направился за хлев. К забору снаружи подходили знакомые, несколько человек были уже во дворе. Софья Ивановна перед засыпанной ямой охнула, схватилась за голову:

– Боже! Боже! Господи-и…

Прибежавшая Мария принесла шубу, вместе с Ильёй надела её на вдову. Та стенала, причитала, пришедшие знакомые селянки и Мария держали её под руки.

– Откопайте! – закричала Софья Ивановна, рыдая: – Надо на кладбище похоронить!

Один из селян в такой же поддёвке, в какой ходил Фёдор Севастьянович, но в новой, понуро сказал: