«Нет, – вспомнила Вера Михайловна, – она плакала еще раз: когда на следующий день «Скорая» увозила в больницу Лилию Марковну».

Именно она, Лилия Марковна Лейбсон, привела правнучку в музыкальный класс Веры Михайловны. «У нее нет музыкального слуха, Верочка, а девочка тянется к музыке. Возьми, позанимайся!» – попросила она. Конечно, Вера Михайловна взяла ребенка. И ни разу не пожалела…

– Вера Михайловна, да не переживайте вы так, – Элина дотронулась до ее плеча. – Спокойно возвращайтесь домой.

– Элина, я думаю, мне следует задержаться, – Вера Михайловна никак не могла решиться на то, чтобы оставить Сару одну в чужой стране.

– Я разговаривала с паном Завадским. Сару в Германию можно будет перевозить лишь через несколько дней. А пока они ее медикаментозно поддержат, сделают необходимые обследования. Вы вернетесь к тому времени, когда она будет чувствовать себя лучше, а я буду Сарочку навещать каждый день, – спокойно возразила та. – К тому же, дома одна Катя, ей трудно будет без вас справиться с мальчишками. Ведь Федор Иванович…

«Конечно… Федор Иванович! Вот и Элина знает… – с иронией подумала Вера Михайловна. – Впрочем, вполне естественно, что она в курсе намечающихся перемен в нашей жизни: ее давно уже приняли в «стаю». И Сару на нее я могу оставить смело. А мне действительно нужно домой».

– Хорошо, – сказала она твердо и бросила взгляд на часы на запястье. – Я на тебя надеюсь. Только прошу: звони мне каждый день. И, если что…

Про «если что» думать не хотелось. Она сама не могла объяснить себе, почему ее так тянет домой. Почему не отпускает тревога, никак не связанная с болезнью Сары. Вера Михайловна словно предчувствовала еще большую беду. Такую, что потребует всех ее душевных сил и причинит ей неожиданную боль.

Она совсем не чувствовала старости. Конечно, болела спина, плохо слушались ноги, мучили головные боли, но Зося Адамовна считала, что это – нормально. Спина начала ныть еще с молодости, когда она часами стояла над корытом с грязным бельем в лагерной прачечной. Ноги она отморозила там же. А голова… кто ж знает, отчего она болит?

То, что она в свои восемьдесят восемь не стала маразматичкой, Зося Адамовна считала только своей заслугой. Мозг нужно тренировать ежедневно, ежечасно, тогда и память останется ясной, и мыслить будешь логично и здраво, считала она. Читала все, что попадалось серьезного, особенно детективы, чем запутаннее, тем лучше. И никак не могла понять других старух в пансионате, которые только и обсуждали, что личную жизнь звезд кино, певичек и моделек, путаясь в именах, кто есть кто, споря и ссорясь друг с другом. Ей было рядом с ними скучно, даже тошно, и она старалась найти спокойный уголок в зимнем саду или библиотеке. Правда, книги, в основном, были на польском. Зося Адамовна язык понимала и могла сносно изъясняться, но читала с трудом.

Старость на нее давила лишь в часы, когда вспоминалось прошлое. Какой-то один факт, всплывший в памяти, тянул за собой целую галерею лиц, событий, вопросов и раздумий. На многие вопросы ответов не было, лица казались размытыми, без возраста. Иногда хотелось вдруг увидеть кого-то, кого она знала в молодости, сейчас, сию минуту. Увидеть, расспросить, рассказать о себе. Но, здраво понимая, что это невозможно, она не расстраивалась.

Память ее хранила много тайн. Зося Адамовна чувствовала, что придет время, возможно незадолго до вечности, и она расскажет все внуку Саше. Пока же она боялась. Боялась за него, неустроенного, непутевого. И еще она знала, что должна ему передать и знания. Если он к тому времени, когда ей наступит срок уходить, будет готов их принять.

…Она хорошо помнила эту огромную квартиру на две семьи в центре Москвы. Хмелевские – Зося, брат и родители – занимали три комнаты, еще две – ее одноклассница Лиля Бас с мамой Чарой Давидовной. Отец Зоси и Виктора был кадровым военным, мать – врачом. Чара Давидовна преподавала физику в школе. Как считали обе девочки, у них была одна семья. С малых лет мама Лили забирала их из детского сада, мама Зоси лечила от простуды, а отец в редкие свои выходные водил их в парк.

Зосина бабушка жила отшельницей в лесу. Ее звали польской ведьмой и не пускали даже в соседнюю деревню, в глаза с ней не здоровался никто. А бегать тайком – бегали. Зуб больной заговорить, мужика от пьянки или любовницы отворотить. Помогала бабушка всем. Зося, правда, бывала у нее лишь летом, когда ее семья переезжала из городской квартиры на дачу, расположенную в получасе ходьбы от избы бабушки. Отец хоть изредка, но наведывался к матери и всегда брал с собой маленькую Зосю. Но мать не ходила к свекрови никогда. И видимой причины для того не было.

На фронт в сорок первом в первые же дни войны ушли и отец, и Виктор, учившийся тогда в военном училище. Зося с матерью остались в доме. Через два месяца на фронт ушла и мама. «В Москву не возвращайся, Зося, живи с бабушкой», – сказала ей мать. «Почему? А школа? Я буду вас ждать там, в городской квартире с Лилей и ее мамой», – плакала Зося. «Нет! – отрезала мать. – Даже не суйся туда. Так надо, Зосенька. Потерпи. Я вернусь, обещаю». Зося тогда впервые серьезно обиделась на мать. Она не то чтобы не любила бабушку, но побаивалась. И как будет с ней жить здесь, в глуши, не представляла.

Наступила осень. Зося пропускала занятия в школе почти каждую неделю – ходить по бездорожью до соседнего села ей, городскому ребенку, привыкшему к асфальту, было трудно. Учила ее бабушка дома. Зося тогда с удивлением узнала, что та свободно говорит на французском, польском и немецком и прекрасно разбирается в математике.

Как-то бабушка достала из сундука большой бумажный сверток, развязала серую веревку и положила перед Зосей старинный фотоальбом. С первой же фотографии на нее смотрели два красивых лица. «Это мои родители Августина и Януш Бах. А это – я, – бабушка перевернула страницу. – Курсистка Александринско-Мариинского Института благородных девиц в Варшаве Хелена Бах». Зося тогда с испугом оглянулась на дверь – вдруг кто-то войдет! «Не бойся, сегодня никого лихо не принесет. Я порог закрыла», – непонятные слова бабушки немного успокоили Зосю. «Смотри, вот мои подруги, – продолжала бабушка, указывая на групповой снимок девушек в белых передниках. – Вера Скворцова, Лиза Зиглер, Зоя Печенкина, Ядвига Шмидт. А в серединке – я, узнала?» Зося молча кивнула. «А муж? Муж у тебя был?» – Зосе захотелось посмотреть на деда. «Вот он, – бабушка перевернула еще одну страницу. – Матеуш Хмелевский. Твой папа очень на него похож, видишь? И у вас с Виктором такие же глаза, темные, большие. В остальном ты в мамину породу. Или, скорее, в беспородье… Все, Зосенька, давай-ка спрячем это подальше. В следующий раз посмотришь еще. Только не рассказывай никому». Зося тогда удивилась такому резкому переходу к плохому настроению. И даже слегка обиделась. Но только много позже она поняла причину бабушкиного недовольства – Зосин отец, Адам Хмелевский, женился на ее матери против воли родителей.

Так сложилось, что альбом этот она смогла достать из сундука только уже после смерти бабушки.

К ним все чаще приходили деревенские женщины с фотографиями своих мужей, ушедших на фронт. И все чаще, глядя на эти снимки, бабушка отрицательно качала головой. Зося потом отпаивала плачущих женщин отваром, приготовленным бабкой. Она уже многому научилась у нее, знала травы, могла заговорить боль, но постичь, как та видит, глядя на фотографию, жив ли человек или уже мертв, не могла. «Бабушка, страшно!» – однажды закричала она, когда та взяла ее за запястье, велела раскрыть ладонь, положила под нее снимок и строго спросила: «Что чувствуешь?» Ей страшно стало оттого, что прямо в центр ладони пошел вдруг холод. «Ну? Жив?» – задала та вопрос. А Зося уже знала – нет человека. Сказать об этом, глядя в глаза матери парня со снимка, не смогла, только головой покачала. «Думаешь, мне легко такое? – говорила ей потом бабушка. – Спрашивают – врать нельзя. Но сама, первая, никогда никому ничего не говори. Даже, если видишь, что беда еще только надвигается». – «Почему?» – «Бывает так, что человек должен пройти испытание горем. По судьбе ли положено или за грехи. Пройти, чтобы дети его потом не страдали». – «Но ты же можешь сделать так, чтобы ничего плохого не случилось!» – «С ним не случится. А ребенок, его кровь, на себя все возьмет. Платим мы, Зосенька, за отцов и матерей своих. Еще как платим!» Побоялась она тогда спросить главное, что мучило: от отца писем с самого начала войны не было, а теперь вот и мама писать перестала. Только от Виктора треугольнички она на почте регулярно получала.