Больно. На ладонях кровавые полумесяцы от ногтей; одна капля на снегу, медленно растворяется в пелене забвения. Но… как оживился этот лес, вкусив свежей крови. Музыка нарастает, усиливается, сливаясь с биением сердца. Невыносимая тяжесть бытия.

– Эй, Пограничник, не пригласишь даму потанцевать?

Проклятые джинсы: сначала их не снимешь, а потом хрен натянешь обратно!

Главное: улыбаться – это взбесит Альберта еще сильнее. Пощечина? Да пускай! Боль отрезвляет.

– Чего так долго?

– Неужто соскучился?

– Размечталась.

Приятно видеть, как бесконечную полосу серого асфальта заметает снегом.

3.

Обитель сновидений

Жизнь избегала этого места, и солнечные лучи как будто бы сторонились некогда рыжеватых, а ныне посеревших от времени и непогоды стен. Высоченные, взлохмаченные метелью ели неприступной стеной окружали обитель со всех сторон, а запущенный парк с развалинами беседок и полузасыпанными фонтанами – этакая проплешина, расположенная позади дома, – постепенно углублялся в дремучий лес, полностью с ним сливаясь. Меланхолия взирала на незваных гостей ослепшими фасадными окнами, а эхо былых лет истлевало, зацепившись за проржавевший шпиль.

Бормотание двигателя рвало застоявшуюся тишину, и старый дом, казалось, недовольно вздыхал. Его сон потревожили, но витавшее в воздухе предчувствие скорой развязки намекало, что пройдет всего ничего, и все воротится на круги своя.

– Мрачно-то как. – Океана приникла к оконному стеклу и внимательно разглядывала открывшийся вид. – Наверное, хозяин в затруднительном положении.

– Это почему же?

– Вряд ли кому захочется ехать на отдых в… это!

– Ну-у… каждому свое, – сказал Альберт, высматривая место для стоянки. – Ты ведь даже внутри не была, а там вроде как очень мило. Сохранен дух старины, настоящая классика, все дела. Знаешь, почти полвека эта усадьба стояла заброшенной. Она гнила тут из года в год, пока…

Но Океана не слушала. Затаив дыхание, она жадным взглядом изучала затерявшийся где-то вне времени дворец. Если здание это когда-то и подвергалось реставрации, то теперь о том трудно было судить: усадьба выглядела так, словно ее и не восстанавливали, словно все эти годы она так и стояла покинутая и никому не нужная – здесь, в окружении леса, вдали от мирской суеты. Облепленный высохшими щупальцами дикого плюща некогда величественный портик-терраса с широкой лестницей ныне производил крайне гнетущее впечатление; четыре колоны ионического ордера покрылись трещинами, капители же на некоторых из них и вовсе обвалились. Треугольный фронтон зарос мелким кустарником, а сильно выступающие боковые ризалиты с обрамляющими окна верхнего этажа облупившимися пилястрами одним только своим видом довершали картину всеобщей отчужденности и неприкаянности. Они не столько придавали дому величия, сколько вещали о его былой славе. Внутри же в зыбкой пыльной тиши утопали сумрачные залы и анфилады залитых тьмой комнат, где клубком свернулась недоступная для посторонних глаз и ушей история. Веяло гнилостным дыханием разлагающегося ампира… Одна только паутина на чердаке да скользящие по коридорам тени… Едва уловимые вздохи, медленно плывущие по угрюмой винтовой лестнице башенки, отделенной от дома крытым переходом… А ведь в былые времена к центральному входу особняка подъезжали дилижансы со знатными вельможами, министрами и именитыми деятелями культуры; титулованные дамы с жемчужными улыбками и холодной надменностью в глазах степенно кивали друг другу. Ах, сколько всего повидала эта усадьба! О чем только она могла поведать: и о постыдных тайнах благородного дворянского рода, что проживал здесь когда-то, и об ужасах революции, стремительно пожравшей могучую Империю, и о трагедиях одного человека и человечества в целом… – много, много о чем!

Но теперь в помещениях густилась лишь сладковатая дымка забвения, а все минувшее осталось не иначе как на пожелтевших страницах писем – редких, чаще любовных, сохранившихся в так и не обнаруженных тайниках этого трехсотлетнего особняка. Оцепенение и сонливость были ощутимы во всем: и в скрипе старой половицы, и в смутно различимом запахе свежезаваренного кофе, тянущемся из спальни, в которой давно уже никто не живет, и даже в заливистом девичьем смехе, доносящемся откуда-то с чердака и путающем сны по ночам…

– Меня здесь ждут, – сказала вдруг Океана и тут же прикусила язык.

Альберт уставился на жену.

– Конечно тебя здесь ждут, – хмыкнул он. – Мишка с Никой тоже приехали… Наболтаетесь, я думаю.

Океана смерила мужа презрительным взглядом.

В этот момент, заполонив пространства по ту сторону неплотно занавешенных окон, сотни фигур-очертаний обратили к ней свои лица – бледные, полупрозрачные, с подслеповатыми глазами, полными не выплеснутой скорби и едва тлеющей надежды. Раз-другой на втором этаже хлопнула дверь, выгнув спину, испуганно зашипела кошка, и некто ледяной дланью коснулся плеча хозяина усадьбы. Тот отложил книгу и устало посмотрел на тусклый зимний свет, заливающий потрепанный ковер на полу и часть стены с подлинником Айвазовского на ней. Скоро вечер… Внизу – в бывшей танцевальной зале – вовсю болтали гости. Они уже порядком набродились по лесу, что витиеватыми тропами хитро водил их кругами, как и насмотрелись на знаменитую водонапорную башню (ту самую, сооруженную великим русским изобретателем Владимиром Григорьевичем Шуховым, и купленную тогдашним хозяином усадьбы в 1896 году, теперь же ржавеющую за ненадобностью), как и обошли многочисленные, одичавшие, а ныне покрытые коркой льда пруды. Они повздыхали над тем, что осталось от беседок, надышались свежим морозным воздухом, а возвратившись, уселись подле камина пить горячий чай и обсуждать события минувшего дня.

– Все в сборе, – послышался шепот.

– Да, теперь все в сборе. – Хозяин усадьбы впервые за долгое время позволил себе улыбнуться. – Можно начинать нашу пьесу.

Взвизгнула несмазанными петлями дверь, повеяло пылью и дыхнуло сквозняком. Негромко поскрипывали половицы в коридоре, словно по ним кто-то шел. Но… никого не было. Едва заметная тень скользнула вдоль стены, растаяла в сумрачном мареве. Шорохи, шорохи…

Океана вгляделась в чащу, и там, в быстро сгущающейся вечерней мгле промелькнула фигурка. Лес проглотил ее, уставившись на женщину в машине подслеповатыми глазами очнувшегося после спячки Гренделя.

Альберт наконец-то отыскал подходящее место для стоянки, но расположенные невдалеке иномарки остальных приезжих его явно смущали. Он-то надеялся, что в этом доме отдыха, который так нахваливал ему Мишка, и который, как выяснилось, оказался самой заурядной развалиной, все же имеется гараж. Оставлять автомобиль на ночь наедине с зимней стужей не шибко хотелось.

– Я себе иначе все представляла, – сказала Океана, рассматривая блеклые лица в окнах. – Даже и не догадывалась, что ты настолько любишь старину.

– Тебе ничем не угодишь, – рассердился Альберт. – Сделай мне одолжение, хорошо?

– Какое, милый?

– Не устраивай сцен на глазах у публики, ладно? Помни, мы должны изображать семейную пару.

Океана лишь покачала головой.

– Правда думаешь, что в это кто-то поверит? Бог мой, Альберт, лапочка, степень доктора психологии не научила тебя разбираться в людях? Какая жалость! Прям откровение новоиспеченного Фауста. Как там?.. Ах, да! «Я богословьем овладел, над философией корпел, юриспруденцию долбил и медицину изучил. Однако я при этом всем, был и остался дураком!» Господи, да вся Москва уже в курсе о твоем пристрастии к мужским анусам! – Она внимательно посмотрела на мужа. – Мне вот что интересно: этот твой Миша, хоть и женатый, с ребенком, но… у вас что-нибудь было?

Альберт замахнулся, но вовремя спохватился, заметив, как отворилась парадная дверь, и на террасу вышел хозяин усадьбы. Вновь зашелестел по лобовому стеклу снег, взвыл ветер, и окна второго этажа в одночасье опустели. Никаких больше очертаний, никаких лиц, никаких привидений. Лишь обрывок третьей песни из «Ада» Данте призрачным шепотом увяз в напряженном молчании, разделявшем свирепый взгляд Альберта и полные смешинок глаза Океаны: