Второе правило: не давай противнику подняться. Хуже не бывает, когда битый идёт на тебя.

Второй удар, не давший Фильке встать на ноги, пришёлся в нос. Потекла кровь. Филька смазывал её ладонью и удивленно разглядывал, как будто видел впервые.

С лицом, цвета свежебеленой известкой стены, Алесь настраивался на третий удар, дышал часто, как будто пробежал длинную дистанцию. Павлинка, с таким же лицом, стояла рядом с братом, готовая вцепиться ногтями в ненавистное лицо Фильки. Но кровь приводила в смятение атакующий дух.

Кто-то пробежал по всем помещениям здания, растрезвонил радостную весть о том, как лупцуют Фильку Жмыхова. Возле него разрасталась ребячья толпа. Ошеломленный атаман, гроза и повелитель всех детдомовских обитателей, сидел на полу с расквашенным носом, тупо соображая: что делать? Он был растерян. Он не понимал, как его, не раз бывавшего в драках, даже поножовщине, так легко распластал какой-то сопливый пацан. Вон сколько довольных рож поедают глазами его позор.

– Ну ладно, – Филька проверил ладонью остановилось ли носовое кровотечение, – счас я буду вас убивать. Филька уперся руками в пол, определяясь, как увернуться от очередной увесистой лепёхи.

И тут послышались ритмичные удары в половицы. Толпа ребятишек расступилась. По образовавшемуся живому коридору шла тётя Поля с длинной, выше её роста, отполированной долгим употреблением толстой палкой в руке. Смотрела перед собой с царственной угрюмостью. Намеренно резко буцала палкой, являя сумрак надвигающееся грозы.

– Я ить как почувствовала, – тётя Поля ожгла Филиппа ненавистным взглядом, – не обойдешься ты без своих… (она хотела сказать «тюремных», но сдержалась) замашек. Не на тех нарвался? Получил, охломон. Мало? Так я добавлю.

Она замахнулась палкой. Филька прикрылся руками, ожидая удара. Ни один детдомовский шалопай испытал на себе воспитательную силу этого деревянного жезла – символа власти детдомовского завхоза. И странно, никто и никогда не жаловался на неё, и не обижался.

– Не охломон он, Полина Григорьевна, – Павлинка взяла за руку Алеся, – а хам. – Уводя брата, оглянулась, – хам!

О, сколько же бранных слов пролетело сквозь уши Фильки Жмыхова за его жизнь, да таких, от которых они огнём загорались и в трубочки свёртывались. Сам был не последним мастером кидаться матерными язвами. А вот резкое и оглушающее «хам» слышать не приходилось. И на мат не похоже.

Тётя Поля уйдёт. Филька с пола поднимется. Ребятню разгонит. Умоется в туалете. Спать ляжет. Обида притупится, а слово это никак из памяти не исчезнет. И потом ещё несколько дней, как только встретится глазами с Павлинкой, так и слышит: «Хам! Хам!», – словно обухом топора по башке. Не выдержал, поинтересовался у Фаины Иосифовны, что это значит? Та пояснила: «Нехороший человек». И другие воспитатели отвечали примерно так же. Нет, мнилось, что-то более глубокое, занозливое определялось этим словом, гораздо обиднее, чем и объяснение тёти Поли: «Хам – значит засранец!»

В школьной библиотеке Филька выписал словарь русского языка. Открыл страницу на букву «ха» и почти сразу уткнулся глазами в желаемое слово: «Хам, а, м. (презр., бран.) Грубый, наглый человек, готовый на всякую подлость и низость». Ну вот! Как и предчувствовал. Особенно задевало «наглый».

…После драки в конце дня Филиппа вызвал в свой кабинет Чурилов.

– Неужели это правда, что тебя отметелили наши новички? А, Филичка?

Филька прикрыл рот ладонью.

– Неправда, Евграф Серафимович. Сопли это всё. Пацанам нашим так хочется.

– А что это у тебя с губёшками-то?

– Упал.

– Как так? Ни с того, ни с сего мордочкой в пол?

– Да… нет, – замялся Филька, потирая нос пальцами, чтобы из-под ладони не показывались распухшие губы. – Играли мы… Ну с Алесем. Ну этим новеньким. Он мне приемы показывал… Ну я споткнулся. В общем промашка вышла. И всё.

– Промашка? И всё?

Чурилов не верил Жмыхову. Но и раздувать огонь разборки ему тоже не хотелось. Он бы не обратил на этот случай внимания: драки в детском доме – привычное дело, да пожаловалась ему Рускина. А Полину Григорьевну он побаивался. Разнесёт потом по всему городу: заведующий поощряет бурсацкие нравы в советском воспитательном заведении. Но коли Жмыхов сам не желает, чтобы огласка вышла на уровень педагогического совета, то и хорошо. Рускиной он скажет о проведенной воспитательной беседе со Жмыховым.

– Не дрались мы, Евграф Серафимович, – как будто подняв какую-то весомую тяжесть, выдохнул Филька, опасаясь, а вдруг заведующий потребует утвердить сказанное честным словом. Как быть? Честным словом Филька дорожил. Это знали не только воспитанники детского дома, но и воспитатели. Если Филька затемнит свои острые серые глаза и скажет: «Вот кэсээм» (клянусь смертью матери) и ещё щёлкнет ногтем большого пальца по своим зубам, то уж никаких клятвенных заверений от него требовать не надо.

– Ладно, Филипчик, верю я тебе. – Чурилов понял мучения Жмыхова, не стал допытываться. Важно, чтобы новички не заершились. Да не должны бы. Они же победители. Хотя… Филька сейчас же к ним побежит. Уговорит. А он для вида вызовет сестру с братом.

– Верю, – повторил Чурилов, – чтобы такого парнягу мальцы причесали.

Иди, Жмыхов. Но… пусть все-таки, эти, – он заглянул в открытый журнал численности воспитанников детского дома, куда заносились сведения о происшествиях и планах работы, – Штефловы зайдут ко мне. Прямо сейчас.

Далее всё пошло по предположению заведующего. Филька в считанные минуты уговорил сестру и брата не говорить о драке, иначе его отправят в колонию. Чурилов же в беседе с новичками на этот факт и не нажимал. В основном интересовался устройством, настроением и как бы между прочим спросил о столкновении со Жмыховым.

– Мы немного повздорили, – наливаясь краской стыда сказала Павлинка, – поначалу… И всё.

Чурилов видел, какого труда стоило ей не говорить полную правду. И проникаясь уважением к этим милым, честным, умеющим постоять за себя ребятишкам, панибратски махнул рукой.

– Ну, повздорили и повздорили. Поначалу действительно, для знакомства, – уточнил он с улыбкой, – бывает. Но отныне старайтесь жить дружно.

А слухи о тяжком посрамлении Фильки Жмыхова еще несколько дней теребили языки и уши детдомовцев. Все ждали ответного хода битого атамана. Но он повёл себя таким образом, как будто ничего не случилось. А пацанам хотелось скандала, особенно второму после Жмыхова детдомовскому грому – Гришке Шатковскому по кличке «пан».

Подкараулив Фильку в туалете, когда там больше никого не было, Гришка присел рядом.

– Ну и чё? – спросил насмешливым голосом.

– Что чё?

– Так и оставишь? Наелся лепёшек и доволен? Сдрейфил?

Филька сразу понял на что намекает «пан». Поднялся. Не спеша заправил рубаху в штаны. Затянулся ремнём. И, размахнувшись, ударил его сверху по голове кулаком. Ноги из-под «пана» скользнули и он до самого пояса провалился в очко.

– Ещё раз пискнешь, польское отродье, я тебя туда вниз головой спущу. Усёк? – И без заклинательного «кэсээм» щёлкнул по своим зубам ногтем большого пальца левой руки.

Дня три Филька старался не обращать никакого внимания на Алеся, словно его вообще не существовало на свете. Ничего не говорил, сторонился, смотрел сквозь него, словно он был стеклянным. Но не нашёл в себе силы не заметить Павлинку, когда она на четвертый вечер пришла к брату, чтобы заменить подснежники на его тумбочке. У неё было хорошее настроение. Утром прошедшего дня вместе с Алесем она побывала в школе, куда их возила воспитательница старшей группы Римма Семёновна. Невысокого росточка, худенькая, очкастая, она постоянно куталась в серую шерстяную шаль ручной вязки. Даже в тёплой комнате. С неизменным выражением недомогания на лице, она словно несла тяжёлый крест своей холодной фамилии – Мерзлякова. Большую часть времени она проводила дома, так как была вынуждена ухаживать за мужем и сыном – инвалидами. Муж потерял на фронте обе ноги до самого паха. Не нашёл в себе сил выйти из нравственного потрясения. Опустился. Часто выпивал. Порой напивался до бесчувствия, матерился, швырял в жену всё, что попадало под руку. Вымещал на ней накапливающуюся злобу на беспросветную жизнь. Протрезвев, плакал, просил прощения у жены. Она прощала. Но дня через два-три всё повторялось. А сына, когда ему исполнилось десять лет, покусал в тайге клещ. Он тяжело переболел энцефалитом. Паралич правой половины тела тоже лишил его возможности вести полноценный образ жизни. Он почти не выходил из дома. Случалось, составлял отцу компанию на возлияние. Но от падения до подошв ботинок его удерживал талант художника. Он хорошо рисовал и внештатно сотрудничал с областной газетой – ему давали оформлять некоторые, чаще всего литературные материалы и выплачивали кой-какой гонорар.