Ня дадавай сэрдцу жалю,
Што я у чужом крáю.
Сердца ребячьи ещё от прежнего изныва не отошли. А тут опять боль. Сговорились они что ли – эти братья-сестры славяне. А песня рассказывала о надломленном и подсохшем дереве, заблудившихся птицах, полой весенней воде, вышедшей из берегов. Чудной этот белорусский язык; словно испорченный русский, а понятный и потому близкий, и знобкая теплота бежит по телу.
Зелены дубочак,
Куды нахилился?
Молоды молойчик,
Чаго зажурился.
Павлинка и Алесь ещё кланялись, а на сцену высеменила короткими ножками Одарка.
– Отрывок из произведения великого украинского поэта Тараса Шевченко «Думка».
Тяжко, тяжко жить на свете
Сироте без роду:
От тоски – печали горькой
Хоть с моста – да в воду.
Утопилась б – надоело,
По людям скитаться.
Жить нелюбо, неприютно,
Некуда деваться…
Одарка осеклась. Начала глотать воздух. Не то забыла продолжение, не то не могла справиться с волнением.
Жить нелюбо, неприютно,
Некуда деваться, –
повторила она, но в голосе уже звенели слёзы. А вот они и покатились по щекам. И всхлипнув, Одарка убежала со сцены. В зале захлюпали носами некоторые девчонки. А кто-то уж и заголосил навзрыд, зажимая ладонями рот, придавливая всплеск горя и отчаяния.
Вскочила с кресла дама из облоно. Быстрыми шагами пошла за кулисы. Занавес закрылся. Объявили перерыв. Опрокидывая стулья, детдомовцы двинулись из зала: кто в туалет по надобности или помыть мордаху после слёз, кто так – на воздух, поговорить, посочувствовать и Одарке, и самим себе, или курнуть в дальнем скрадном уголочке.
Когда ребята вернулись на свои места, посредине столовой увидели походную кинопередвижку. На сцене белела большая простыня – экран, окна занавешаны чёрными одеялами. Загудел движок. Сумерки помещения прорезали светлые лучи и на экране обозначилось название фильма «Чапаев».
– Ура-а-а! – дружно рванули ребячьи глотки. Такая уж это картина: хоть каждый день подряд смотри – не надоест. Высохли, испарились слёзы. Ещё немного повлажнеют глаза в конце фильма, когда раненый Василий Иванович поплывёт через реку, а беляки по нему из пулемёта… Но утонул ли Чапаев? Ведь как-то неярко, вскользь показывают. Не мог он утонуть. Всякий раз вновь просматривая ленту, ребята с надеждой ждали: выплывет на другой берег Василий Иванович, уйдёт от врага. Но он никак не появлялся. Может ленту в самом конце оборвали? Но всё равно после этой картины хотелось оказаться в том времени – на гражданской войне, быть беляков. Кони! Сабли! Вот это да!
Гости кино не смотрели. Уехали. А в комнатке медицинского пункта капала валерьянку в стакан с водой Фаина Иосифовна и выговаривала заведующему детским домом:
– Разве так можно? При детях. Как нашкодившую школьницу отчитывать. Если она жена первого секретаря обкома партии, то ей всё дозволено? Что она понимает в музыке, искусстве? Бетховен для неё вражеский композитор. Надо же до такого додуматься! Он же не немцам принадлежит, а всему человечеству… У неё вообще никакого образования нет. Поза! Маска! Нельзя зажимать детские сердца. Пусть из них боль выходит. Пусть они от скверны житейской очищаются. А слёзы – это уж и не так плохо.
– Полноте, полноте, дорогая Фаиночка Иосифовна, – Чурилов пытался взять её за руку, но он отстранялась, – не расстраивайтесь же вы так, голубушка. Было и прошло. Концерт всё равно отличненький получился. Вон сколько сюрпризов – талантов объявилось. В другой раз подготовимся, проверочку устроим. Пусть приезжают, загодя смотрят.
– Ну уж дудки! – Фаина Иосифовна залпом проглотила содержимое стакана. – Приглашайте профессионального художественного руководителя. С него и спрашивайте. Моё дело – медицина.
А брат и сестра в это время видели в комнате мальчиков старшей группы на кровати Алеся и, обнявшись, беззвучно плакали.
Грандиозный музыкальный успех, выпавший на долю Алеся, сразу же сделал его, да и сестру тоже, заметными личностями детского дома. Алеся стали привлекать в качестве аккомпаниатора физической зарядке, которую дети выполняли по утрам.
Выходили ребята из здания и возвращались в него под марш, который Алеся научил играть ещё дядя Карел. Это был марш немецких лётчиков, так, по крайней мере, считал со слов дяди Карела Алесь. Но услышав об этом, Чурилов разгневался: с каких это пор прекрасный марш советских военно-воздушных сил стал называться немецким? Алесь пояснил. «Никаких отсебятин», – отрезал Чурилов. – Чтобы впредь о немчуре не заикался. Иначе…»
Правда была на стороне Чурилова. Действительно, это был советский марш, появившийся ещё в начале тридцатых годов. Он постоянно звучал в лётном училище города Качи. Ни Алесь, ни Чурилов не знали, да и не могли знать, что в этом училище получал знания и проходил лётную подготовку будущий командующий военно-воздушными силами фашистской Германии Герман Геринг. Он и украл мелодию, сделав советский марш в своей стране официальным своим. Советские и гитлеровские лётчики вылетали на боевые задания под одну и ту же музыку. Таковы парадоксы войны.
Не без колебания, Алесь всё же согласился с замечанием заведующего детским домом. Наверное, дядя Карел что-то напутал. Не могут же фашисты так задорно петь:
Всё выше, всё выше и выше
Стремим мы полёт наши птиц,
И в каждом пропеллере дышит
Спокойствие наших границ.
Но где дядя Карел взял мелодию этого марша? Да зачем ломать голову. Ведь песня-то чудо как хороша.
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор.
Вон как бодро вышагивают его товарищи по совместному общежитию, преодолевшие пространства России, чтобы собраться в этом доме и объединиться в несчастье своём и радости.
Внезапно заболела Павлинка. На девятое мая – в День Победы советского народа над фашистской Германией ездили в подшефную воинскую часть с концертом. А это почти три десятка километров по таежной дороге. Ехали на открытой грузовой машине в кузове. День хмурился. Задувал промозглый ветер. Павлинка простудилась. У неё заболело горло и поднялась температура. Фаина Иосифовна поместила её в изолятор, опасаясь, не подхватила ли они инфекцию, – в городе отмечались случаи заболевания дифтеритом и скарлатиной. Из областной больницы пригласили доктора. Он тщательно осмотрел Павлинку, сказал, что болезнь обычная – ангина. Прописал постельный режим, порошки для полоскания горла и микстуру.
Никого из ребят, кроме Алеся, Фаина Иосифовна в изолятор не пускала. С марлевой повязкой на лице Алесь помогал тёте Поле кочегарить печь, чтобы в помещении было тепло, носил сестре еду, книги, сообщал о школьных домашних заданиях. Учебный год заканчивался и ученики уже готовились к экзаменам, которые начинались первого июня. Подолгу сидел у постели. Павлинка нервничала из-за вынужденного прогула в школе. Итак пришлось навёрстывать упущенное на пределе сил.
С молчаливого согласия Фаины Иосифовны лечение Павлинки взяла в свои руки тётя Поля. Порошки и микстуры она отвергла. Пользовала недужную народным способом: к горлу – горячую золу, завёрнутую в тряпицу; внутрь – горячее молоко с мёдом. Со всеми ребятами, нет-нет да попадающими в изолятор, она общалась одинаково вольно и без всякой осторожности: «После фронта ко мне никакая зараза не пристаёт. Боится, что я её разом водкой ошпарю, изведу». И правда – никто не помнил, чтобы заведующая детдомовским хозяйством когда-нибудь болела. Даже после глубокого похмелья.
Навещали Павлинку и девочки её старшей группы. Смотрели со двора в окно. Корчили забавные рожицы. Но большую часть времени Павлинка проводила в одиночестве. Готовилась к экзаменам. Вечерние часы ей не ограничивали общим отбоем и она отходила ко сну когда хотела. Но в этот вечер, заметив в окно погасшие огни детского дома, тоже выключила настольную лампу и попыталась уснуть. Сквозь медленно обволакивающую сознание дрёму она услышала скрип открываемой двери и чьи-то осторожные шаги. Кто-то подошёл к кровати. Павлинка открыла глаза. Возле неё, оттенённый светом, падающим в окно от дальнего уличного фонаря на столбе, стоял человек.
