Фаине Иосифовна, как женщина-одиночка, размещалась в одной небольшой комнате с печным отоплением. Воду она брала из колонки, которая находилась неподалёку от барака. Пользовалась общим уличным туалетом на три двери. Печь с плитой топила дровами и углём. Они хранились в одном – из многочисленного ряда – дощатом сарайчике. Единственное большое окно выходило на дорогу. По его центру комнату разделяла фанерная перегородка. В одной половине размещался диван, который служил хозяйке и постелью; комод, с расположенным на нём круглым (на подставке) зеркалом, принадлежностями женского туалета; письменный двухтумбовый стол с лампой под белым стеклянным абажуром; старенькое пианино фабрики «Красный Октябрь».

Вторая половина комнаты предназначалась для хозяйственных нужд. На маленьком кухонном столике стояли керосинка и электроплитка с открытой спиралью, на большом, застланном клеёнкой в белый горошек – горка тарелок и блюдец. Над ним – настенный шкафчик с разной посудой. Единственной роскошью и, как говорила Фаина Иосифовна, «отрадой души» были титан – бак для нагрева воды и ванна, достались в наследство от прежнего владельца квартиры – бригадира плотников и сработанные им же четыре крепких – на век – табурета.

Но даже такое скромное убранство показалось Павлинке и Алесю вершиной тепла и уюта. Они просто соскучились по привычной домашней обстановке.

Фаина Иосифовна нагрела титан. Павлинка и Алесь приняли ванну. Подкрепились пирожками с капустой, приготовленными хозяйкой. До вечера музицировали: Павлинка, по её выражению, набирала форму, так как не играла уже несколько месяцев. Ей подобрали репертуар. А потом пошли в гости в Мерзляковым. Они жили в соседнем бараке. Надобно было посмотреть аккордеон и попросить его для выступлений Алеся.

Мерзляковы жили в двухкомнатной квартире с очень скромной обстановкой: три кровати, топчан, буфет для посуды, шкаф для платья, три стола, лавка и несколько стульев с гнутыми спинками. В отличии от квартиры Фаины Иосифовны на стенах висело множество одиночных и групповых фотографий в простых деревянных рамках.

Хозяева встретили гостей радушно, особенно муж Риммы Семёновны. Он так и просиял, когда увидел в руках Фаины Иосифовны бутылку водки, содержимое которой потом единолично и употребил.

Вечер удался на славу. Алесь был на высоте от счастья. Инструмент, лёгкий, звучный, празднично сверкающий голубым перламутром и розовым мехом, так и пел в его руках. Муж Риммы Семёновны, разгоряченный водкой, заказывал фронтовые песни. Знал он только по одному-два куплету, потом замолкал и, кивая, в такт мелодии головой, плакал, хотя и не всякая песня располагала к слезам. Сын не выявлял никаких чувств, а, вжавшись в свою кровать, не спускал глаз с Павлинки.

При прощании Мерзляков подкатил на своей инвалидной тележечке к Алесю, обнял, расцеловал в щёки и хлопнул по корпусу баяна ладошкой.

– Владей, сынок. Весели народ. Чего он тут у меня ради украшения-то сохнет и портится. Инструмент работать должон. Ну, загоню я его… Прогуляю денежки. И што? Да неизвестно в чьи руки-то попадёт. Можат и не музыканта вовсе. А так – спекуляшке. И пойдёт эта красота по холодным рукам. А у тебя они, сынок, золотые. Играй! А иначе за што воевали, а? За вас, деточки наши, жизней не жалели, себя вот калечили. И не зря! Не зря! А? Так ведь?

Римма Семёновна, заметив, как пошло пятнами лицо мужа, бросилась к нему с уговорами. Знала, войдёт в раж, контроль над собой потеряет. В замутнении рассудка и о гостях забудет. Криком своим вопрошающим: «Не зря ведь калечились, а? Ради жизни калечились, а?» изойдёт до беспамятства. А в крике боль. А в крике безысходность.

Общими усилиями Риммы Семёновны, Фаины Иосифовны и Павлинки успокоили фронтовика. И он, вытирая слёзы, попросил прерывающимся детским голоском:

– Вы токмо не забывайте. Приходите почаще… Ты, сынок, с музыкой этой. Ить как на душе-то… Вот все так и переворачивается.

Он не находил нужных слов, а только круговым движением ладони по груди показывал, как же музыка вывёртывает его сердце.

Аккордеон оставили на квартире Фаины Иосифовны и Алесь приходил сюда репетировать.

В праздничный день в помещение столовой стащили из всех спален и кабинетов стулья, табуреты, кресла и скамейки. Расставили рядами. Первый, состоящий только из одних добротных кресел и стульев с мягкими сиденьями, предназначался для важных гостей из города. Их прибыло больше десятка. Среди них выделялись двое военных в офицерских мундирах с большими звёздами на погонах и одна женщина – с пышной черной, химической завивки шевелюрой; золотыми серьгами-подвесками в ушах, золотой же оправой сверкали на её глазах круглые очки. В столовую она вошла не как все гости без верхней одежды, а в дорогой меховой шубе до пят. Сняла её и положила на спинку кресла.

– Ценная видать вещичка, – не без иронии заметил Филька Жмыхов, наблюдавший за размещением зрителей в зале из-за кулис сцены, – боится, что сопрут.

Сцена была закрыта красным ситцевым занавесом. Над нею три плаката, один под другим. Белыми буквами на красном фоне ярчились слова: «Да здравствует Первомай – день международной солидарности трудящихся!» «Слава Советской Армии – победительнице гитлеровского фашизма!» «Поздравляем с двадцатилетним юбилеем наш тёплый детский дом!»

На краю сцены возвышалась трибуна, обитая красной материей. На ней – большой пузатый графин с водой. С праздничным докладом выступил Чурилов. На нём был костюм стального цвета полувоенного покроя. Похожий носил в своё время Иосиф Сталин, а Чурилов боготворил его, воистину считая вождём всех времён и народов. Наглухо застёгнутый ворот френча был тесноват и поддавливал толстую шею докладчика. Он то и дело оттягивал ворот то одной, то другой рукой. Выступление Чурилов начал с благодарности гостям, которые «нашли время разделить нашу радость». По фамилии и имени-отчеству назвал только военных: начальника областного отдела милиции, комиссара областного военного комиссариата и даму с пышной шевелюрой – заведующую областным отделом народного образования.

Читал доклад Чурилов долго, монотонно и нудно, запинаясь, проглатывая некоторые труднопроизносимые фразы. Уже на первых минутах многие дети младшего возраста задремали. Непоседы постарше играли в «морской бой», листали книжки с картинками или рассказывали на ухо друг другу анекдоты.

Филька Жмыхов развлекал скучающих артистов.

– Читает как-то один – подобный нашему «графу» докладчик. Тишина в зале. Муха пролетит – услышишь. Закончил и спрашивает: «Вопросы будут?»

«Будут!» – отвечает какой-то дедуська из первого ряда. «Слушаю вас».

«Вы не видели, кто мою шапку стибрил?»

«Позвольте, – обижается докладчик, – причём тут воровство, причём ваша шапка?» Дык все же спали. Один ты не спал, значитца, видел ворюгу».

Ребята прыскают со смеху. Гости в первом ряду вздрагивают. Озираются по сторонам. Тоже дрыхали с открытыми глазами как зайцы. Уж им-то, приученным спать на заседаловках, опыта не занимать.

Доклад составляли длинные фразы, взятые из передовых статей газеты «Правда». Традиционно перечислялись успехи, которых добился советский народ под руководством Коммунистической партии Советского Союза, клеймился американский капитализм и весь капиталистический мир в целом, готовящийся к новой мировой войне, назывались новые рубежи, которые необходимо взять. Немного места в докладе Чурилов уделил и детскому дому, истории его создания и развития. Горячо благодарил местную власть, способствующую «держаться на передовых позициях коммунистического воспитания детей».

Голос у Чурилова сипел и прерывался. Несколько раз Чурилов дотрагивался рукой до графина и бросал просительные взгляды в сторону кулис: «Дайте стакан!» Не выдержал и стал пить из горлышка графина. Сосуд был тяжёлый, вода проливалась на френч Чурилова. По залу покатились смешки. Наконец, из-за кулис выбежал мальчишка со стаканом в руке, поставил его на трибуну, резко повернулся и вытянулся во весь рост на полу. Зал разразился хохотом. Облегчённо заулыбался и Чурилов. И закончил доклад здравицей за великую коммунистическую партию и её вождя Никиту Сергеевича Хрущёва.