В принципе, это малопочтенное занятие – доказывать то, что довольно очевидно. Андрей Немзер дал ещё в 1999 году очень точную характеристику увлечению некоторых романистов многословием [54]:

«Мне это кажется застольной болтовней, по-простому говоря. Кстати, допустимой и необходимой в газетах – и губящей книги. <…> Как всегда в нормальной болтовне: одну вещь человек говорит здравую, вторую полуздравую, потом полную ахинею – и это сходит, потому что говорит более-менее легко, остро, и чувство своего круга, приятельского локтя здесь срабатывает».

Теперь представьте, что Воланд, Берлиоз, Бездомный, Мастер и даже Понтий Пилат с Иешуа Га-Ноцри были бы столь же многословны, как персонажи из «Остромова». Ну получился бы толстенный роман: без малого полторы тысячи страниц московских глав и чуть поменьше – про события в Ершалаиме. И в результате бедному читателю пришлось бы разбираться, о чём все эти персонажи так долго и нудно говорят, в чём смысл этого словесного их недержания, и почему невозможно обойтись без слов, которые не имеют никакого отношения к событиям, описанным в романе.

Так почему же Михаил Булгаков, рассказывая весьма занимательную и поучительную историю про опыты профессора Преображенского, про Борменталя, Швондера и Полиграфа Шарикова, решил ограничиться всего какой-то сотней страниц? Таланта не хватило? Теряюсь в догадках, анализирую доступные мне варианты, но объяснения не нахожу. Ну разве что причина в том, что Михаил Булгаков не рассчитывал на премию «Большая книга». Впрочем, о премиях и премиальных речь пойдёт в одной из следующих глав.

Ещё одно замечание Быкова по поводу литературы [55]:

«Сегодня литература боится объективно взглянуть на вещи, ибо то, что она увидит, будет неприглядно. Это потребует конкретных действий. Писатели – и читатели – к ним пока не готовы. Отсюда разговор о чём угодно, кроме главного».

Пожалуй, можно согласиться, но только с тем, что писатель не готов. То есть далеко не каждый может образно, талантливо написать о нашей жизни. Пытается найти ответы в прошлом, однако ничего подходящего и вразумительного не находит, а потому вынужден обратиться к мистике и прочим «чудесам». Примерно так наши далёкие предки, напуганные молнией и громом, искали объяснение в существовании языческого божества.

Честно признаюсь, о книге Дмитрия Быкова, посвящённой Борису Пастернаку, не хотелось бы писать. Многое в поэзии Бориса Леонидовича мне по душе, однако, что это был за человек, я пока не разобрался. Но почему-то кажется, что Быков-аналитик вряд ли сможет мне помочь – ему бы разобраться как-нибудь в самом себе. Впрочем, в трудах из серии ЖЗЛ есть несомненная ценность – уже за подбор информации следует авторов этих книг горячо благодарить. Страшно представить, сколько времени потребовалось бы читателю, задайся он целью самостоятельно переворошить всё, что содержится по нужной ему теме в хранилищах библиотек и на страницах интернета. А тут, пожалуйста – всё под рукой, только успевай отделять зёрна от плевел. Так что положительный эффект от издания книги о Борисе Пастернаке не вызывает у меня сомнения.

Вот и критик Никита Елисеев пишет [56]:

«Все, что излагает в своей книге Быков, уже было изложено в разных статьях, книгах, воспоминаниях, нужно было все это собрать в книжку. Так собрать, чтобы это было не скучной грудой фактов, а сюжетным повествованием».

Кстати, о скучной груде фактов. Когда штудировал книгу Алексея Варламова о Михаиле Булгакове из той же серии ЖЗЛ, меня ни в коей мере не интересовало, как автор интерпретирует те или иные события из биографии писателя. Вот так и здесь – ценность книги для меня определяется полнотой содержащейся в ней информацией. Однако Быков написал книгу, в которой предложил своё субъективное мнение о жизни и творчестве поэта, наверняка этим доставив удовольствие многим своим почитателям. Смогу ли я оценить достоинства и недостатки этой книги, если никогда не занимался исследованием биографии и творчества Бориса Пастернака? Да вряд ли. Вот, скажем, Юрий Павлов в статье «Премированная хлестаковщина» указывает на необоснованность некоторых выводов, касающихся отношений Пастернака и Цветаевой – похоже, Быков не разобрался в некоторых датах [57]:

«Например, в третьей части этой главы уже в первом абзаце утверждается: "В сорок первом, когда немцы стояли под Москвой, Пастернак испытывал невероятный подъем – а Цветаева покончила с собой". Однако, когда поэтесса ушла из жизни, немцев под Москвой не было, они были на расстоянии 400 километров от столицы. 19 октября фашисты занимают Можайск, их отделяет от Москвы всего 110 километров, – Пастернак же пятью днями раньше отбыл в эвакуацию. А подъем, о котором говорит Быков, начался еще весной, "после Гамлета", с написания, по словам Бориса Леонидовича, лучшего из того, что им когда-либо было создано».

Понятно, что подобные неувязки в тексте мог заметить только опытный литературовед, знаток творчества и биографий Пастернака и Цветаевой. Впрочем, кое-кто может Юрию Павлову возразить – мол, это всё малосущественные детали, они не могут повлиять на тот образ Пастернака, который создал Быков и предложил своему читателю. Однако если есть неточность в мелочах, закрадывается сомнение, а прав ли Быков в своих выводах? Но это предстоит решать специалистам, мнения которых я намерен обсудить в этой главе.

Пространную статью о книге Быкова написал уже упомянутый критик Никита Елисеев. Вот как он пытается оправдать попытки привнести в жизнеописание Пастернака авторский взгляд на ход истории и субъективное представление о том, как поэт воспринимал те или иные события, происходившие в стране [56]:

«Сейчас время толстенных кирпичей, обобщающих и – в то же время – популярных работ. Но в таких работах не обойтись без концепции, без сюжета той жизни, с которой работаешь».

На мой взгляд, сюжет лучше бы оставить для романа, а то ведь что может получиться: роман окажется в итоге рыхлым, как перистые облака, ну а документальное жизнеописание будет следовать изгибам мироощущения одного лишь автора. Тогда возникнет неизбежный вопрос: о ком книга – о себе, родимом, или же о Пастернаке? Причина в том, что понять психологию другого человека не каждому дано. Вот и сам Быков в одном из интервью вполне авторитетно заявил, что в мыслях и переживаниях, которые стоят за его собственными текстами, вряд ли кто-то сможет разобраться. Получается так, что понять истинного Быкова нельзя, а Пастернака – почему не попытаться?

Ну что ж, попытка реализована и получился девятисотстраничный труд. Теперь авторское мнение можно выдать за непререкаемую истину и на его основе внушать читателям свои идеи, оставляя за скобками вопрос, насколько они соответствуют мыслям и чувствам Пастернака. Похоже, что с таким подходом согласен Елисеев [56]:

«Биографии – штуки поучительные. Пишущий биографию всегда под сурдинку поучает: вот, дети, с кого надо делать жизнь <…> или наоборот: дети, если будете так безобразничать, как этот дядя или эта тётя, то и вам будет так же скверно, как этим дяде-тёте. Быков вообще склонен к поучениям, к морализаторству…»

Если допустить, что Быков писал книгу для своих учеников, тогда многое становится понятным. Тогда оправдана и его тяга к педагогике – ведь на уроках, посвящённых Пастернаку, можно цитировать самого себя. Тем более что дети не смогут опровергнуть своего учителя, да что говорить, не каждый студент на лекции по литературе осмелится спорить с самим Быковым. Для этого требуются и знания, и способность критически переосмысливать то, что тебе желают втолковать. Возможно, со временм кто-то и оспорит выводы, сделанные Быковым, однако за годы, прошедшие с момента опубликования этой книги, серьёзных возражений не последовало. Не стану возражать и я, а потому продолжу анализировать мнения знающих людей.

Когда критик пытается оправдать излишнюю субъективность автора, иной раз доходит до смешного. Вот и Никита Елисеев делает «открытие» [56]: