Я подумал, что работники музея, убедившись в подлинности моей акварели, наверняка потребуют объяснений, как она очутилась у меня. А что я могу сказать? Что мне прислал ее человек, пожелавший остаться неизвестным? Но удовлетворит ли такой ответ музейных работников?

Здесь я вспомнил, что именно в этом отделе, посвященном «Слову о полку Игореве», работала Лидия Сергеевна Строева, с которой я познакомился во время поисков новгородских сокровищ. И сразу пришло решение – передать акварель именно ей и, по возможности, без свидетелей. Но как быть с Пташниковым? При его любознательном и настырном характере он будет вытягивать из меня историю акварели щипцами, а мне не хотелось сразу же, еще до начала расследования, нарушать условие, поставленное передо мною автором анонимного письма. Оставалось одно – после экскурсии каким-то образом на время избавиться от Пташникова.

Понадеявшись на случай, я не стал торопить события.

Затянувшаяся жара больше располагала к посещению пляжей, чем музеев, поэтому посетителей было мало: две серьезные несимпатичные студентки, что-то записывающие в блокноты, пара шушукающихся влюбленных, женщина с дочкой-школьницей и мужчина в черных очках. Старушка-смотрительница дремала на стуле, не поднимая головы, видимо, мало волнуясь за сохранность вверенных ей экспонатов.

Виновником многих тайн и загадок «Слова о полку Игореве» стал тот, кто отыскал древний список, – известный коллекционер и меценат Алексей Иванович Мусин-Пушкин. В Эрмитаже хранился портрет графа, сделанный художником Ламни в 1794 году, то есть примерно в то самое время, когда Мусин-Пушкин нашел «Слово» и приступил к его изучению. На портрете было буквально все, что стандартно изображалось тогда на парадных портретах: мифологический фон, заданная, неестественная поза, звезды на пурпуре, на столе предметы, характеризующие род деятельности графа: старинный фолиант, чернильница с гусиным пером.

В экспозиции была представлена уменьшенная, по пояс, копия портрета, сделанная неизвестным художником и когда-то находившаяся в Ярославской Екатерининской гимназии.

Я долго вглядывался в простоватое лицо Мусина-Пушкина, пытаясь как бы проникнуть в его душу. Кем же ты был, сиятельный граф? Легкомысленным, удачливым коллекционером, любителем шумной славы, способным ради нее даже на обман, или серьезным исследователем, для которого поиски русских редкостей были не просто прихотью богатого и влиятельного человека, а важнейшим делом всей жизни?

Конечно, портрет не мог ответить на эти вопросы, потому с таким вниманием я слушал объяснения Пташникова, рассматривал вещи из ярославской усадьбы графа в селе Иловна: стулья, шкаф, настольные часы, ломберный столик, бронзовый канделябр на пять свеч.

Если бы вещи могли говорить!

Возможно, в этом шкафу побывал список «Слова о полку Игореве», когда Мусин-Пушкин переезжал из Петербурга в Москву. У затейливого канделябра граф с трепетом и восторгом рассматривал страницы древней рукописи, а настольные часы отстукивали минуты, проведенные за безуспешными попытками самостоятельно разобраться в неразборчивом древнерусском письме. За ломберным столиком в перерыве карточной игры граф доверительно рассказывал самым близким друзьям, где и каким образом он приобрел бесценный список.

Я внимательно изучал портреты «самовидцев» – тех, кто видел список «Слова о полку Игореве» и помогал графу в издании древнего произведения, но и они ничем не могли помочь разгадать тайну появления списка в Собрании российских древностей Мусина-Пушкина. Друзья графа Карамзин, Малиновский, Бантыш-Каменский смотрели на меня бесстрастно, и только в простодушных глазах самого владельца «Слова» мне на какое-то мгновение почудилась лукавая, загадочная усмешка, словно он приглашал меня раскрыть его тайну и в то же время был уверен, что никому и никогда не разгадать ее…

Спустившись с галереи Спасо-Преображенского собора, мы сели на ближайшую скамейку, Пташников – заядлый курильщик – тут же задымил папиросой. Торопливо щелкая фотоаппаратами, мимо прошла группа туристов. Со звонницы слепо смотрели на город циферблаты сломанных часов.

Первые куранты – «боевые часы» – появились в монастыре еще в начале семнадцатого века – расторопные ярославские купцы приобрели их в Москве, где до этого они украшали Спасскую башню Московского Кремля. Купили выгодно – на вес, как металлолом, но местные умельцы смогли оживить смолкнувшие куранты. Сначала их установили на дозорной башне монастыря, потом перенесли на звонницу, где много лет они служили ярославцам верой и правдой.

В июле восемнадцатого года, когда в Ярославле вспыхнул мятеж, в бессмысленном пламени которого сгорело полгорода, часы были повреждены артиллерийским снарядом. Но и на этот раз нашлись умелые руки, и над древним Спасо-Ярославским монастырем зазвучал «Интернационал». Однако недолго исполнял старый, изношенный механизм непривычную для него мелодию, и со временем, кроме циферблатов, почти ничего не осталось от курантов.

Список «Слова о полку Игореве» из Ярославля попал в Москву, а московские куранты оказались в Ярославле – в том самом монастыре, где нашли старинный список. От «Слова» осталось только несколько экземпляров первого издания, от курантов – одни циферблаты. Схожие, прихотливые судьбы, но что стоит за ними – русское небрежение или тернистость русской истории? А может, то и другое вместе?

И еще подумалось мне, что усилием воли и фантазии время можно не только остановить, как оно остановилось на этих старинных курантах, но и вернуть. Это необычное ощущение я испытал только что – в древней книгохранительнице Спасо-Ярославского монастыря.

Пташников словно угадал мои мысли и, жадно затянувшись папиросой, сказал:

– Люблю музеи – переходишь из зала в зал, как из столетия в столетие. Каждый экспонат – будто лесенка в глубину прошлого. И с каждым шагом все больше возникает загадок, версий. Взять «Слово о полку Игореве». С какой стороны ни посмотришь на его историю – сплошные вопросы: кто был автором, почему не находятся другие списки, каким образом «Слово» оказалось в Ярославле, как случилось, что в огне погиб единственный список? И что ни вопрос, то лишняя пища для скептиков, которые договорились до того, что объявили «Слово о полку Игореве» мистификацией, литературной подделкой. И больше всего достается Мусину-Пушкину, который нашел древний список. Вместо того чтобы воздать ему должное за все, что он сделал для русской культуры, в чем только его не обвиняют…

Бросив окурок в стоящую рядом урну, краевед раздраженно повторил:

– Надо же до чего договориться – объявить «Слово о полку Игореве» литературной мистификацией!.. Между прочим, наш старый знакомый Михаил Николаевич Окладин вроде бы разделяет это абсурдное предположение.

Последнее замечание краеведа удивило меня – за время знакомства с историком Окладиным я убедился, что обычно он защищает общепринятое, установившееся мнение. Пташников же, наоборот, – был больше склонен к неожиданным версиям, к ломке привычных взглядов на исторические события и даже на те исторические факты, которые ни у кого не вызывали сомнений. Выходило, что в случае со «Словом о полку Игореве» Окладин с Пташниковым как бы поменялись ролями.

Обрадовавшись, что краевед сам начал разговор об историке, я спросил, давно ли они виделись.

– Как-то он позвонил мне по одному краеведческому вопросу. Кстати, разговор коснулся «Слова», мы заспорили. Но разве это телефонный разговор?

Вспомнив только что увиденную экспозицию и все, что узнал от краеведа о необычной судьбе «Слова о полку Игореве», я согласился с ним. Вместе с тем тут же ожили прежние подозрения: не причастен ли Окладин к анонимному письму? С чего это вдруг он тоже заинтересовался «Словом»? Не слишком ли много совпадений?

– Если вы всерьез решили заняться историей «Слова о полку Игореве», надо обязательно встретиться с Окладиным, – сказал Пташников. – Мне давно хотелось, как говорится, скрестить с ним шпаги. Он придерживается одних взглядов на «Слово», я – других, вы беспристрастно зафиксируете их. Вот и посмотрим потом, чьи доводы убедительнее.