Валерка увидел, как вспыхнул и полетел вниз один из самолётов, немного погодя закувыркался другой. Брат и мать заметили Валерку, когда он вскрикнул, быстро поспешили загнать в дом. И только в квартире он почувствовал, как озяб.

– Ты что ж это удумал? Тебе кто разрешил?..

Самолёты как бы приблизились, и воздушный бой происходил совсем неподалёку. Стрельба, вой моторов, в небе творилось что-то невообразимое. Воздушный бой шёл на небольших высотах.

Мать схватила младшего за руку:

– Ледышка, окоченел совсем!.. Вовка! – позвала она брата. – Бери его и в погреб, чует моё сердце: обстрел начнётся.

– Не пойду, там холодно и темно. Чего бояться – самолёты стреляют в небе. Бабка Груша не прячется в погребе.

Он будто изменил намерение матери:

– В дом, скорей в дом! – она подхватила его на руки, затолкала брата в коридор.

В кромешной темноте на ощупь нашли дверь в квартиру. Когда переступили порог, мать накинула крючки, в это время тихо стало и воздушный бой прекратился.

Сестрёнка спала, как ни в чём не бывало. Мать задёрнула штору, как можно плотнее прижала края: не дай бог, щели останутся. Неподалёку соседи недосмотрели, или кто из детей приоткрыл штору, – пулемётная очередь прошила окно. Кто говорил – старуху убило, кто – дети погибли. Тот дом крайний, с итальянской стороны, а этот перед Казачьим Постом, окна к сараю, в котором погреб. За сараем «поле боя», так баба Груша называет открытое место перед оврагом. Из сарая в окно хорошо просматривается, всё, что там происходит, как на ладони. Видно, как падают убитые, как ползают раненые, убегают за развалины уцелевшие. Вместе с итальянцами или румынами и прочим сбродом и те, которые наступали гнали впереди себя гражданских. Колька с Ваньком возмущались: «Дураки. Падали бы на снег и лежали, пока стемнеет, а там ушли бы на Казачий Пост. К оврагу бежать надо». Мать как-то услышала и сказала:

– Они все почти голые. Замёрзнут вмиг, и кто из них знает, что впереди овраг, ты местный, поэтому так рассуждаешь.

– Я бы притворился, потом с убитого солдата стащил шинель и всю одежду… – говорил Колька.

– И тебя свои пристрелили бы, шинель-то иноземная.

– Я бы лежал тихо, а ночью к своим ползком. Атака закончилась. Как эти вояки драпают! Тёть Кать, ты бы посмотрела. Валерка и то смотрит, а все тётеньки в погребах дрожат и крестятся…

Сейчас нет близнецов, и смотреть на бой не с кем. Вовка не смотрит, ненавидит, как люди убивают друг друга. Он говорит:

– Я поглазел с удовольствием, если бы на «поле боя» Гитлер, Геббельс и кто там ещё войну затевал появились и давай друг в дружку палить.

Малышу понятно, что братуха это у взрослых перенял, те так фантазируют.

«Вот пришли наши в посёлок, всыпали им, притихли, перестали шастать мародёры», – счастливый, кто спит в доме, а не в погребе, думал малыш.

– Как бы нам эта тишина боком не вышла. Уходить надо… а куда?… Куда с вами? Сама бы я давно ушла, – говорила мать Вовке.

Валерка долго не мог уснуть. Ясный сон, в котором видел проводы отца, и наяву первый воздушный бой ночью, сбитые самолёты, – чьи они? Очень хотелось, чтоб это были немецкие. Мать собирается уходить, а дети – помеха. Он хотел подсказать, куда можно уехать, собрался сказать, напомнить о бабушке, многочисленных родственниках в Москве, да вовремя спохватился; в Москву ни проехать, ни пройти, повсюду немцы. А если к тёте Дуне? Сестра отца живёт где-то в другом городе, может, там нет войны и нет голодных солдат, нет мародёров.

Тётя Дуня часто приезжала до войны с подарками. Он слышал, как она толковала матери, ещё до оккупации, чтобы мать запасалась мукой, крупой, сушила сухари.

– Война на носу, – говорила тётя Дуня, – у тебя дети. И шахтёров подберут, что будешь делать?..

«Вот нам надо уходить к тёте Дуне. Она-то, точно, имеет запас продуктов, – думал малыш. – Если ночью пойти к нашим на Казачий Пост, – кого-нибудь убьют. Вон как они в меня стреляли. Но в одного трудно ночью попасть…» – представлял, как они идут всей семьёй и в них начинают палить, а потом кричать, стой кто идёт?!.. «Вся надежда на тётю Дуню, к ней надо уходить».

После таких размышлений опять вспоминались проводы отца. Тогда в овраге он оказался прав. Фашистский самолёт кружил над городом, сбрасывал всё те же листовки: «Русские дамочки, не копайте ямочки. Придут наши таночки разрушать ваши ямочки». Вовка объяснял, что «ямочки» – противотанковые рвы. Ещё листовка: «Бей жида-политрука – рожа просит кирпича!» И нарисованный политрук с пистолетом в руке, подымающий бойцов в атаку. В это время летит кирпич и бьёт ему в рожу углом, так, что на следующем рисунке из глаз жида летят искры, а из руки падает пистолет.

В первый раз ни Вовка, ни большие ребята не могли сообразить насчёт «политрука» и «жида». Разные догадки были, а потом стало неинтересно читать одно и то же. Про Сталина, Молотова и всех остальных, как они драпают от немцев: «… по волнам, по морям, нынче здесь, а завтра там…».

Высыпал немецкий самолёт над городом листовки, стал разворачиваться над динамитным складом, и вдруг его стали обстреливать из зениток. Он ответил из пулемёта, – и по народу давай тоже из пулемёта поливать. Сколько зевак вышло из кукурузы, оврага… Лупил он с такой высоты, что хорошо были видны кресты, номера на физюляже, оскаленные лица в кабинах. Валерка почему-то подумал, что это морды тех политруков и жидов, которые нарисованы на листовках. Самолёт кружил, пикировал, на бреющем полёте скользил над головами метавшихся людей и строчил, бухал из пушки. Бомбы он не бросал. Братья объяснили, что это был фашист-разведчик.

На прощание он сыпанул ещё листовки, на которые никто не обратил внимания, и улетел в сторону солнца.

Дядька, прикрывший голову жёлтым портфелем, продолжал лежать. Валерка не видел, когда он вернулся в овраг.

– Товарищ, – окликнул его отец, – отбой. Но товарищ не шелохнулся, отец пробрался к нему по краю оврага, приподнял портфель и увидел вместо лица кровавое месиво. Отец опустил портфель на голову дядьке:

– Всё… давай прощаться. Веди домой детей…

Он перецеловал детей по очереди, как делали многие призывники.

– Уводи, уводи их скорей отсюда. Могут налететь бомбардировщики, – приказывал он матери.

Малыш диву давался, с какими подробностями возвращаются картины проводов:

– Уходи… – поглядывал отец в небо.

Мать держала на руках Нинку, словно окаменевшая. Отец вскинул вещмешок и, не оглядываясь, стал уходить. Все смотрели вслед, старались не упустить его из вида, пока он не затерялся среди призывников.

Откуда-то появились военные с носилками и сумками, на сумках красные кресты. Только после этого и обращения к гражданским, чтоб они возвращались, мать повела ребят мимо кукурузного поля.

Призывники вытянулись цепочкой, посматривая в небо, торопились к вагонам-телятникам.

Все оглядывались, даже Нинка, которую мать посадила себе на плечи. Но отец, пока видели его, ни разу не оглянулся.

Это было так неожиданно, что многие граждане остановились. В поле и патефон. Знакомая мелодия, голос артиста. Валерка во все глаза смотрел, смотрел, смотрел, – ничего не поняв. Вовка смеялся:

– Не туда смотришь. Вон Ванёк с Колькой. Они тоже своего отца проводили. Впереди Ванёк с детской коляской, следом тётя Настя с Колькой. Она заметила соседей, остановилась и позвала мать:

– А ну, закрывай свою музыку, – сказала тётя Настя сыну, – в коляску посади девочку, – распорядилась она.

Ванёк закрыл патефон крышкой, защёлкнул замок:

– Я понесу его, пусть Нинке удобнее будет в коляске, – заявил он.

– Неси, – разрешила тётя Настя.

Ванёк вытащил из коляски в тёмно-голубом футляре патефон, и мать опустила в коляску дремавшую сестру: