– Послушайте! – Ангел снова положил ладонь мне на лоб. – Если угодно, можете называть меня Ангелом или как вам заблагорассудится. Ближе к вечеру мы вас прооперируем. Лечить вас – наш долг, и мы его выполним. А там, может быть, вы еще на что-то сгодитесь.

– Та на что же он сгодится…

Но Ангел посмотрел на Галю строго, и она умолкла. И даже зажала рот ладонью. Забавно, по-детски зажала. Скоморошина! Ангел обернулся ко мне.

– Не надо злиться на эту женщину. Вы ведь командир, а она нет. Тем не менее именно она спасла вас от плена. Хотя…

– …хотя лучше бы ему взаправду умереть, – закончила его речь Галя.

Я действительно не умер. Я просто провалился в забытье. Там я встретил Катю. С ней было скучновато, но надежно. Катя просто смотрела на меня и молчала: ни расспросов, ни упреков. Катя совсем не похожа на Галю. У нее темные волосы, карие глаза и хрупкое тело. Катя закончила три курса педагогического института в Харькове и готовилась быть учителем истории.

– Учитель истории нужен в каждом гарнизоне, – так говорила она.

Катя готовилась стать женой командира.

Мы долго гуляли по каким-то тропинкам, по обеим сторонам которых, в бурьяне, отчаянно кричали пичуги. Особенно старалась одна из них: выводила, гикала, охала. Я подумывал обнять Катю, она ведь, скорее всего, ждала этого, но как-то все не задавалось. Не знал, о чем говорить, и она молчала. Неловкости я не чувствовал. В голове прояснилось. Мучали лишь жара да жажда. Может, оттого не хотелось целоваться и говорить? А неизвестная пичуга все токовала, тосковала, преследовала нас от одного поворота тропинки до другого…

– Ишь как токует. Лучше ему.

– Определенно лучше. Возможно, наш план осуществим.

– Та не возможно, а наверняка! Он справится.

– Он слаб. Да и согласится ли он?

– А выбор есть? А за силы я отвечаю. Силы у него будут.

– Смотрите, он очнулся.

– Да. Катю больше не поминает. Ну-ка я посвечу ему.

– Не так! Левее. Хорошо. Зрачки хорошо реагируют. Вы побудете с ним? Нам надо готовиться к выступлению.

Их голоса то усиливались, то делались едва различимыми. Я понимал: военный врач светит мне в глаза, чтобы проверить реакцию зрачков. Им надо убедиться в том, что я очнулся. У них имеются на меня какие-то планы. Я должен совершить нечто важное, именно поэтому меня готовы лечить, ухаживать за мной. Сейчас военный врач уйдет, а Галя останется. Я попытался шевелиться. Напрягся, ожидая появления боли. На всякий случай даже застонал.

– Он очнулся.

Я почувствовал, как военный врач отступил в сторону. На короткий миг услышал шелест дождя, шлепки чьих-то шагов. Наверное, врач вышел и прикрыл за собой дверь. Я слегка повернул голову – хотелось увидеть ее – и сразу натолкнулся на изумрудный взгляд. Теперь Галя представилась мне совершенно иной – тихой до смирения и разумной. Это странное, необъяснимое с точки зрения логики качество – внезапно и радикально меняться – роднило Галю с моим отцом. Они и родились-то в одну дату с разницей в 17 лет.

– Ты ведь успела побывать в Киеве. Ты видела отца? – вопрос оказался внезапным и для меня самого.

И не только по сути своей, но и по звучанию. Голос! Мой голос и разумение снова повиновались мне.

– А то! Любили друг друга долго и без препятствий. Как медовый месяц у нас был. И мамаши твоей не надо было опасаться. Платьев новых мне понакупили. Хорошо! Только вот плохо, что война, а не будь ее – было бы еще лучше!

Вскочить.

Схватить.

Нет! Она же спасала меня. Она меня лечит. В каком-то смысле мы родственники. Дважды породнившиеся. Наши жизни, как воды двух маленьких ручейков, впадающих в одно общее русло, слились, переплелись, перемешались. Надо как-то смиряться перед лицом смерти, когда прет страшный враг.

– Как вы расстались с отцом? Он жив?

– Та расцеловались и поклялись в вечной любви. А ты как думал? Он хотел меня до Оржицы сопроводить. На руках нести собирался. А ты как думал? Только служба у него. А мне до Оржицы надо и непременно поскорей. А до этого так уж в Киев приглашал! Я не смогла отказаться. Умолял же всеми уважаемый человек. Та я и согласилась.

На ее ресницах блеснули слезинки, но она быстро их смахнула, а новых не допустила. Вот упрямая же кобылица! Такая непременно и несмотря ни на что доберется до Оржицы. Такая выживет и будет опять любить кого-то и после моей смерти, и после смерти отца, и после скончания миров. Иглы ревности язвили нестерпимо.

– Не звал он тебя в Киев, – выпалил я. – Не мог он тебя звать. Ты сама ему навязалась. А потом снова кому-нибудь навяжешься. О! Это точно! Я знаю. И Еся твой не от него!

– Та ты знать того не можешь, – она брезгливо цыкнула зубом. – Откуда тебе знать кто кому навязался? У нас с твоим отцом любовь!

– Я знал о начале войны. Только Любе не поверил, а сестра телефонировала.

– Сестра?

– Я не вру! Люба позвонила в часть двадцать первого утром. Я как раз был на дежурстве. Она сказала, что, уезжая в Киев, отец предупредил ее. Отец сказал ей: всякое может случиться и велел связаться со мной.

– От лукавый же человек Иосиф Христофорович! Все-то он знает, что простым людям знать не полагается… Как же я без него стану вживать?!

Я всякого ожидал, но не предполагал, что она может расплакаться. А она осела грудой на пол. Плечи ее дрожали от беззвучного плача. Неужто отца нет? Как же она смогла удерживать в себе такое горе, не выплеснув его на меня?

– Отца больше нет? – спросил я, из последних сил стараясь быть ласковым. – Ты сама видела?

– Он отослал меня. Запугал. Сказал, что Киев окружен и, может статься, немец уже в Оржице. Я перетрухала за Есю и побежала до Оржицы. Та он и настаивал на том. Говорил: аккупация. Неужели он уже не жив? Неужели как ты…

Она поперхнулась словами, подняла голову, долго глядела на меня с тревогой и жалостью.

– Когда? Какого числа вы расстались?

Задумавшись лишь на миг, она без запинки ответила:

– То было четырнадцатого вересня. Твой батька сказал мне, что со дня на день немец войдет в Киев. Та я не поверила ему поначалу. Но ты же знаешь его. Как начал ругать да пугать – я и побежала. Он мне на дорогу наставления давал и провожатых снарядил, та я подумала, как обычно, брешет пустолайка. Но как с Киева вышла, вмиг все его наставления вспомнила. Не пустой он человек, хоть и картежник, и сладкий пьяница. Сама не знаю, как отмахала столько верст.

– Сколько? – вскинулся я.

– Та сколько ж… – Она на минуту задумалась. – Доктор думает, ша на пивнич селение Лохвиця.

– Не может быть! Это почти на двести километров восточнее Киева!

– Может быть. Я шла сюда долго. Больше месяца. Сначала по страшной жаре. А последнюю неделю по такой-то слякоти. Та хорошо, что старик один со мной был. А потом мы Шварцева встретили, и он нас к присяге привел, как настоящих бойцов. Шварцев знает, куда идти надо. Он-то нас и ведет. А доктор, так… – Она махнула рукой. – Ты Шварцева слушай. Он нас выведет. Он говорит, что Киев взят. Знает откуда-то. А фашисты невесть где. Шварцев думает, что восточнее нас.

Я слушал Галю вполуха. Назвать отца пьяницей и «пустолайкой»! Он не может не знать, что Галюся «брешет» за его спиной. А сама-то! Что с ней станет, если Иосиф Пискунов перестанет ей помогать? Я еще раз оглядел Галю. Плотные мужицкие штаны, кирзачи, кофта женская, но латаная-перелатаная, на шее вылинявший платок. Галя и раньше не любила прикрывать голову ни тканью, ни шляпками, выставляя напоказ пламя своих волос, уложенных в высокую прическу. Галя носила шелковые чулки и кружевное белье. На нее, обычную оржицкую бабу, которую и в колхоз-то неохотно приняли – да и какая из нее колхозница? – шила лучшая полтавская портниха, к которой Галюся ездила едва ли не каждый месяц. Всем говорила, дескать, богатый любовник за все платит. Да откуда же у них в Оржицах богачи? Мать не единожды пыталась все это пресечь, но почему-то ничегошеньки у нее не получалось.