Уже не рано, но почему же так тихо? Воздух влажен, и каждый, даже самый тихий звук должен быть слышен далеко окрест. Правую руку с зажатым в ней пистолетом я сунул за пазуху – так можно надеться, что щелчок предохранителя услышу я один, но не услышит крадущийся в осенней мороси враг. Не испытывая боли, сосущего голода или тягостной пресыщенности, страха или счастья, лишенный осязания, я весь обратился в слух и зрение. Только эти два чувства могли способствовать выполнению моего последнего долга.

Я увидел силуэт, высокий и узкий. Но это было не дерево. Существо двигалось. Обутое в сапоги и одетое в длиннополую, отяжелевшую от влаги шинель, оно несло на груди автомат. Не форма автомата, не знаки различия на шинели, а забавная, знакомая округлость головы существа выдавала в нем врага. Я совместил перекрестье прицела с центром зеленоватого, блестящего от влаги шара и нажал на курок. Хлопок. Треск ответной, выпущенной в пустоту, автоматной очереди. Глухой звук падающего тела. Тишина. Отдаленные голоса. Переговариваются на немецком языке. Окликают один другого по именам. Бранятся. Собачий лай. Я ловлю в перекрестье прицела движущийся силуэт. Делаю поправку на движение. Нажимаю на курок. Хлопок. Визг. Треск ответных очередей. Я ловлю в перекрестье прицела едва уловимую, мутную тень. Нажимаю на курок. Хлопок…

На лицо мое и грудь сыплются комья праха. Он влажно чавкает, соприкасаясь с моим телом. Небо в просветах крон кружится, время от времени меняясь местами с землей. Мое положение теперь уже совсем непонятно. Я не слышу выстрелов. Не слышу треска раздираемой пулями древесины. Не слышу криков своих товарищей. Утопая в тишине, я внимаю лишь голосу неизвестного старика. Как его: Ефим, Емельян? Ермолай! Так и есть, Галюся называла его Ермолаем. Что за странное имя! Что за удивительный голос, низкий, охрипший, но ласковый. Старик называет меня «рабом Божьим Егорием».

Нет, я не раб! Я не хочу умирать! Я не могу умереть!

Внезапно вращение мира останавливается. Я чувствую под поясницей твердые, выступающие из земли коренья деревьев, но крон их больше нет надо мной, зато небо сделалось совсем близким, и гладколицый, украшенный огромной бородой старик приближается ко мне. Идет тихо и плавно, будто по облакам.

– Теперь ты наш, – говорит он мне.

– Ты – не Ермолай, – отвечаю я. – А если это так, тогда кто ты?

– Я – всего лишь ключник. Несу службу при воротах. Пойдем, я открою их. Тебе позволено войти.

Я оглядываю старика, и меня меньше удивляет его странный вид, чем острота собственного зрения. Я могу отчетливо видеть каждую прядку его красивой бороды, каждый виток шелка в его поясе, каждую складку его просторной хламиды, каждый ремешок его сандалий. Лодыжки старика костлявы и поросли редкими, серыми волосками. Но чуднее всего связка латунных ключей у него на поясе. Один из них отлит в форме рыбы, другой похож на кота. Животное разгневано, выгнуло дугой спину и задрало хвост. Самый большой из ключей походит на трубящего слона. Такое чудо мне доводилось видеть лишь на картинках из книг моей сестры, но я уверен, что трубящий слон выглядит именно так. Некоторое время я разглядываю старика, а тот терпеливо ждет. Мне совсем не страшно, но тем не менее я не считаю излишним напомнить:

– Я не хочу умирать. Я не могу умереть.

– Все так! – Старик величаво кивает. – Следуй за мной.

– Я не могу! У меня нет ног.

– Вставай и следуй за мной, – теперь старик просит настойчиво.

Он ласков и ироничен. Уверенный, что я последую за ним, он уходит плавной походкой, позвякивая связкой ключей на поясе. Движения его плавны, степенны и стремительны. Еще миг, и ключник скроется из вида, оставив меня одного.

Делать нечего, я встаю и иду за ним. Мне легко. Чувства мои поблекли: и тоска по отцу, и долг перед матерью и сестрой, и страсть к Галине, и любовь к Кате, и отчаяние, и боль последних недель, и светлые ощущения детского прошлого – все исчезло. Остался только я сам и величавый ключник.

Сначала все было очень плохо. Еся думал, что хуже уже не может быть, ведь почти целую неделю он вместе со своей бабушкой Нонной просидел в погребе. Землю над их головами утюжили гусеницами танки, рвались снаряды, и рота немецких солдат провела карательную операцию. Еся страшился, но не слишком. Его в тот момент больше смущало помойное ведро, которое бабушка спустила в погреб в тот вечер, когда им пришлось спасаться от первого артобстрела. Бабушка Еси, хоть и старенька уже, очень хорошо соображала и отличалась предусмотрительностью. В погребе вместе с нею и Есей оказался не только необходимый запас пищи, но и достаточное количество воды и это вот помойное ведро. Ведро ужасно воняло, но без него сделалось бы совсем худо, потому что бабушке и Есе пришлось бы испражняться на пол, себе под ноги.

Спертый воздух, вонь от ведра, вынужденное ограничение себя в пище и воде, страшный, почти не прекращающийся грохот над головой – все это сделало существование Еси почти невыносимым, но бабушка утешала его, утверждая, дескать, может быть еще хуже, что скоро вернется ее дочь, Есина мама, откопает их из погреба, и заживут они лучше прежнего.

Но из погреба их откопала не Есина мама, Галя Винниченко, а мамин знакомый и товарищ по театру рабочей молодежи, разбитной и храбрый Алеша Пальцун. Правда, Еся не сразу признал его, а когда все-таки признал, то подумал, что Пальцуна кто-то искусно загримировал и теперь он выглядит худым, измотанным, избитым.

Покидая погреб, Еся поинтересовался о судьбе другого товарища мамы, парня по фамилии Кожушенко. Пальцун ничего не ответил на Есин вопрос, чем очень расстроил мальчика. Еся рос в дружной, любящей семье и привык к внимаю взрослых, которые сразу и подробно отвечали на все его вопросы. Еся не удивился, увидев рядом с Пальцуном вооруженных людей в незнакомой военной форме, потому что Есин папа предупредил его о возможном приходе вражеских войск и показывал картинки, изображавшие немецких солдат в военной форме, особое внимание уделяя знакам различия. Еся все основательно запомнил и теперь уразумел главное: люди с автоматами почти все – рядовые вермахта, кроме одного. Этот единственный, судя и по знакам различия и повадкам, безусловно являлся офицером. Его лающий баритон не умолкал ни на минуту. Рядовые и Пальцун повиновались. После того как Есю и его бабушку извлекли из погреба, рядовой вермахта по приказу своего офицера обыскал их убежище. Во все время обыска Еся с бабушкой стояли возле лаза в погреб, подняв к небу руки. Стоять в такой позе было неудобно. После нескольких дней сидения впотьмах свет пасмурного дня казался Есе слишком ярким. Глаза его и так слезились, а тут еще бабушка, которая не переставая плакала, умоляя немцев пощадить их. «Ради Христа» – говорила она. «Мы не коммунисты, – жаловалась она. – Коммунисты нас самих угнетали». Пальцун стоял неподалеку, повесив на грудь лохматую голову. Еся исподволь рассматривал его и заметил, что давний товарищ матери ранен и избит. Пальцун делал вид, будто вовсе не знаком с Есей и ни разу не обратился к мальчику по имени. Еся, со своей стороны, делал вид, что не знает Пальцуна и совсем позабыл о членстве того в Оржицкой комсомольской организации. В то же время Еся заметил на запястьях Пальцуна синие кровоподтеки и догадался, что это следы от веревок. Какое-то время Еся волновался об их с бабушкой судьбе. Не захотят ли солдаты вермахта и их связать веревками? Однако этого не случилось. Прошло некоторое время, прежде чем немцы, используя в качестве рабочей силы Пальцуна и других пленных – Еся все пытался высмотреть и узнать среди них другого товарища матери, Константина Кожушенку, – извлекли из подвалов и погребов перепуганное население Оржицы. При этом Константин Кожушенко так и не обнаружился.

Потом всех согнали в том месте, где когда-то располагалась центральная площадь поселка. Здесь еще сохранилось несколько пригодных для жилья домов, но все они были битком набиты немцами. Там, на площади, перед глазами Еси на очень короткое время появился отец. Им даже удалось поговорить. Отец первым делом спросил о матери. Еся ответил правду: как уехала с Оржицы летом, так и не возвращалась. Тревога на миг мелькнула в глазах отца, и он исчез. А потом на высокий, сооруженный неведомо когда и кем помост забрался главный немец. Он был одет в очень красивую, черную форму и высокие блестящие сапоги. Отец Еси тоже любил красиво одеваться, но сейчас он стоял рядом с немцем совсем расхристанный, грязный, усталый и будто бы даже больной. В бороде его и висках изрядно прибавилось седины. «Его взяли в плен. Он пленный», – сказала бабушка на ухо Есе, имея в виду, очевидно, отца. Но мальчик усомнился в справедливости заключения бабушки: оба, и отец Еси, и немец, сказали по речи. При этом во время речи отца немец постоянно держал свою затянутую в блестящую кожу руку на его плече. Еся внимательно прослушал обе речи. Немец говорил о вреде коммунистов. Отец – о преимуществах сотрудничества с новой властью. Во время речи отца на площадь между сгрудившимися в кучу жителями Оржицы и трибуной выехала полевая кухня. Из ее трубы валил вкусный дымок. Еся сразу почувствовал зверский голод. Толпа оржинцев подалась вперед, но ее приняли в штыки стоявшие вокруг трибуны рядовые вермахта в полевой серо-зеленой, уже знакомой Есе, форме. Форма же офицера была совсем другой, не полевой, а черной, отделанной красивым кантом. Такую форму Есе не доводилось видеть на картинках. Форма придавала облику офицера некую непостижимую для простодушия Еси величественность. Тогда мальчик подумал, что офицер в черном главнее офицера в серо-зеленой форме, ведь именно он распорядился раздать все содержимое немецкой полевой кухни жителям Оржицы. Суп оказался густым, как бабушкина каша. Посуда нашлась не у каждого, и соседям Еси выдавали их пайки, наполняя кашей шапки, башмаки, подолы верхней одежды. Голод не тетка, а под продолжительным обстрелом многие оголодали. Есе тоже хотелось есть, но бабушка утащила его с площади, не позволив приблизиться к помосту, на котором все еще стоял его отец. «Твой отец предатель. Так я и думала», – сказала бабушка. Еся не поверил ей, но послушался. Мальчик редко верил своей бабушке, но всегда слушался ее.