– Разве у вас нет карт? – спросил я.

Ангел в недоумении уставился на меня.

– Карт?

– Та не обращайте на него внимания, – вмешалась Галя. – Та он такой же картежник, как его батька. То у них семейное.

– Картежник? – оживился Ангел.

– Та он же сын Иосифа Пискунова и сам он тоже Пискунов. Не знаете? Та его мамаша в нашей Оржице партийный вождь культуры.

Ангел удивленно смотрел на Галю. Наверное, теперь он наконец-то заметил, насколько она хороша: огненная грива, россыпи золотистых блесток на коже. Особенно их много почему-то на груди, на лице меньше, и оттого кожа кажется ослепительно-белой. Тело огромное, крепкое. Движения быстрые. Ветреная беспечность в сочетании с неудержимым напором. Ах, если бы я был еще жив, я бы, пожалуй, снова полюбил Галю.

– Это он о вас так? – осторожно спросил Ангел.

– Та вы шо? Он же бредит! Мало ли Галь в этой степи?

Наверное, сейчас она таращит на Ангела свои изумрудные с золотинками глаза, и Ангел тоже потихоньку влюбляется в нее… Ах, болит мое тело! Каждая косточка в нем страдая, взывает о помощи, но все-таки и укол ревности оказался чувствительным. Ангел и Галя, все еще беседовавшие о чем-то, вдруг разом замолчали и обернулись ко мне.

– Он стонет, – сказала Галя.

– Надо что-то делать с ранеными, – сказал Ангел и почему-то ухватился за свои очки. – Этот… Пискунов, благодаря вам, Галина Кирилловна, оказался в привилегированном положении. А остальные… Ночью умерло двое тяжелых. Все, кто может передвигаться, уйдут с нами. А кто не может… Мы вынуждены будем предоставить их военной судьбе. Впрочем, они, вероятно, сильно замедлят наше продвижение, что увеличит общее количество потерь.

– Та не хватайтеся вы за голову. Мы их перевяжем, как-то обиходим да оставим.

– Оставить раненых?

– А шо? На себе нести? Вы же сами сказали: замедлят.

Ангел вздохнул:

– Вы правы. Но этого надо сначала обработать.

Галя молчала, рассматривая меня со странным, позабытым мною выражением. Было, было у нас с нею. Да не один раз было. Я, тогда совсем пацан, лет тринадцати, не больше, бегал к ней чуть не по три раза на неделе. Влюбился я совсем сопляком, да любовь ту до сих пор не позабыл. Между теми днями и нынешним днем пролегла чуть ли не целая моя жизнь, но и теперь золотые искорки на ее белейшей коже кажутся мне все такими же волшебными…

– Если мы сделаем операцию, бред может прекратиться. Наступит временное облегчение, – сказал Ангел.

– Та это не бред. Это он так…

Галя отвернулась, словно устыдившись чего-то, зато Ангел приблизился, склонился ко мне, положив на лоб сухую и горячую руку. Тогда я решился поговорить с ним.

– Как-то несправедливо это…

– Конечно, – отозвался Ангел.

– …вот я умер уже, так? Так почему же все болит? Ведь тело умирает, так? Все эти сосуды, кости, мышцы, все, что может болеть, мертво. Ну, душа, понятное дело, живет и продолжает болеть. Так почему же у меня болит и душа, и тело. Ведь должно-то что-то одно. А оно все! Все!!!

Кому в этом мире ведомо устройство света и тени? Возможно, только художникам, но и из них не каждому. В могиле должно же быть темно, тем не менее какой-то источник света существовал и тут. И этот источник света позволил мне увидеть отражение собственного лица в стеклах очков Ангела. Я увидел почерневшее лицо мертвеца в ареоле белых волос. Белый ежик на голове. Белый ежик на подбородке и щеках. Пустые глазницы. Проваленный нос. Страшный вид. Но все-таки это был я…

– Странный бред для комсомольца, – неожиданно сказал Ангел.

– Я коммунист!

Я хотел говорить еще, но оглушительный хохот Гали смутил меня, и я буквально прикусил язык, а прикусив застонал.

– Та вот же чудной малый! Мало, что картежник, он еще и достойный пащенок своей партийной мамаши. Эй, ты, Егоша! Коммунистов не пускают ни в рай, ни в ад! Коммунисты просто дохнут и ничего – чуешь? – ничего потом не сбывается. Не видно, не чути, не боляче.

Вскочить.

Схватить.

Повалить.

Стукнуть.

Нет! Укусить!

А потом, устав от собственных усилий, я перестал чувствовать боль. Словно кто-то разомкнул свинцовые, костоломные объятия. Расслабленное тело покрылось липким холодным потом.

– Как же так? Я жив? Не может быть! Мы же в могиле. Мы оба, я и Галюся мертвы. За нами явился Ангел…

И снова хохот, мучительный и обидный, как порка розгами. Хотя кто же и когда меня порол? Ах, мама! Одиножды только, было дело, и как раз за свидания с Галюсей.

– Я не думал… не думал… – пробормотал я.

– Что? О чем? – переспросил Ангел.

– Не думал, что у Ангела могут быть проблемы со зрением.

– Ты жив, сынок, – сказал Ангел.

Хохот Гали вовсе не затронул его. Наоборот, он сделался еще более усталым и печальным.

– Это не могила, а землянка. Я не ангел, а военный врач, и, к сожалению, старший из командиров. Ну, это если принимать в расчет тех, кто способен самостоятельно передвигаться.

– А я?

К чему я задал этот вопрос? Разве я забыл, кто я? Я – Егор Иосифович Пискунов. Русский. 1918 года рождения. Воинское звание и номер части называть мне не положено. Да и не сдамся в плен ни за что.

– Та ты шо? Не сдастся он! Та ты уже был бы в лагере, если б не я!

И снова хохот. И снова мучительная досада и ревность. И снова она толкует о запретном.

– О каком лагере говорит эта женщина? Послушайте, Ангел, она не так проста. Она никогда не была комсомолкой. Беспартийная и не во всем сочувствует… Мы с вами, как члены партии, обязаны вынести вопрос на партийное бюро…

– О каком лагере? Да у тебя все в голове попуталось. Ангел у него партийный! – Женщина отерла с ярких щек слезинки, но рот ее все еще смеялся.

– Да. Ему худо, – коротко ответил Ангел. – Но, может быть, действительно не стоит говорить об этом?

– Та отчего же? Среди нас нет политруков, и неизвестно, увидим ли мы хоть одного партейного, прежде чем перемрем.

Галя приблизилась ко мне, склонилась. Внезапно я услышал ее запах. Знакомый, будоражащий, он казался мне целительным, зато слова разили наповал.

– Я сама оказалась в «Черной роще».

– Где? – едва слышно переспросил Ангел.

– Березовый лес. Там была стрелковая позиция наших артиллеристов. Все они или погибли под обстрелом, или попали в плен, а позицию заняли фашисты. Что там потом произошло – не знаю. Мы с Ермолаем там слишком поздно оказались. Всех фашистов до нашего прихода повыпотрошили, а их там было не менее тридцати человек.

– Целый взвод! – хмыкнул Ангел, и я подумал, что он не верит словам Галюси.

– Та кто его знает взвод, чи ни? А только животы у всех вспороты и еще… – Она всхлипнула. – Поотрезано у каждого все. Ну все, что можно отрезать у человека: нос, уши, остальное.

– Фашисты – нелюди, – тихо проговорил Ангел.

– Пусть нелюди, – ответила Галя. – Та только тот, кто сделал это, тоже сатана. Резал, как на скотобойне, каждого. Ни одного не пропустил. Мы хотели их хоронить, та где взять силы на столько могил? Та я и в Оржицу торопилась. Я и сейчас туда тороплюсь. Я к тому толкую, что немцы чи фашисты не могли сами же своих порезать так. Значит, кто-то другой резал. Страшусь предположить, кто это мог быть! Если не фашисты, то, выходит, наши. Вы-то не знаете, кто?

Ангел покачал головой.

– А ты, Егорушка? Ты тоже мог проходить через «Черную рощу». Она тут неподалеку.

– Скажите, Ангел! Подтвердите, что она все лжет! Она один раз уж бросила меня. Предала. Ушла к другому. И теперь снова хочет обидеть своим антисоветским враньем!

– В чем же я соврала?

Вскочить.

Схватить.

Нет сил!

Оба, и Ангел, и Галя бросились ко мне, навалились. Боль терзала меня, мутила сознание. Я ослеп и мгновенно обессилел, не то обязательно бы вырвался.

– Он прикусил язык, – услышал я слова Ангела.

– Эх, хоть бы брага у нас была. Напоить его, как борова. Пусть спит.

– Лучше просто убей меня!!!

– Ха-ха-ха!!! Так же наивен!