– Я не знаю, говорить ли тебе, – начинает он. – Я собирался сказать в кабаке, но сдержался. Однако лучше сказать об этом открыто. Я немного порылся, и… в общем, я знаю об убийстве.

С годами я выучила, что мой организм очень специфически реагирует на плохие новости. Он хочет бежать прочь от их источника. Я непроизвольно шарахаюсь от Сэма, чуть не упав, и оказываюсь на середине комнаты в смятении чувств. Он подавлен, второй раз за вечер.

– Прости, милая, я не думал, что это настолько тебя потрясет. Ты была тогда так молода, я не предполагал, что оно до сих пор тебя беспокоит. Но послушай, все в порядке. Это в прошлом. – Сэм приближается ко мне, достает из кармана салфетку и промокает шампанское, пролившееся на мою одежду. – Ты знаешь, что Дариус Канниффи умер, не так ли? Он умер в Броадмуре в две тысячи тринадцатом году. В психиатрической больнице для преступников. Я вспомнил, что слышал об этом из новостей. Я просто не знал, что все произошло здесь, пока не изучил это место.

Облегчение – наркотик лучший, чем алкоголь. Оно разливается по моим венам, лопаясь пузырьками внутри меня. Сэм говорит об известном убийстве. О том, о котором знают люди. Он ничего не знает о другом. О последней тайне, которую хранит Назаретская больница.

Колетта отпивает латте, сваренный в кофемашине, доставшейся вместе с квартирой.

Моя мать пьет через соломинку черносмородиновый нектар из коробочки. Они так похожи – маленькие и хрупкие женщины, как птички, съежившиеся в зале двойной высоты. Я чувствую себя рядом с ними человеком огромного роста, сильным и большим благодаря генам викинга, затесавшимся в мою ДНК.

– Мы могли бы этим воспользоваться, – говорит Колетта, поднимая свою кружку. – Верно, мама?

Теперь Колетта разговаривает за них обеих. Дебби Смай, медицинская сестра, болтунья олимпийского уровня, едва произносит одно слово в час. Мы с ней нормально не общались со времен ее первого инсульта, который оказался вовсе не первым, а всего лишь первым выявленным. Сосудистая деменция действует скрытно, сериями мелких ударов, каждый из которых стирает частичку человеческого достоинства и памяти.

– Значит, Сэм не болтается поблизости? – Сестра дергает носом. Я вздрагиваю. Вообще-то это только мое дело.

– Ему пришлось вернуться на работу. Я подбросила его до станции сегодня утром.

Я не добавляю, что мы опоздали к его поезду на три минуты из-за перекрытой дороги в Стрейдбруке и светофора, мигавшего на железнодорожном переезде в Хоксне добрых десять минут, прежде чем прошел состав. Настед расположен в своеобразном Бермудском треугольнике, если говорить об общественном транспорте – между тремя станциями, каждая из которых якобы в сорока минутах езды, но этим утром потребовался час, чтобы добраться до одной из них, под названием Дисс, уже за административной границей с Норфолком. Раньше Назарет пользовался своей веткой, по которой возили пациентов напрямую из Ипсвича. Она пролегала через Настед, чтобы забирать сотрудников по дороге, но рельсы были проложены уже больше века назад, а собственно станцию «Настед» официально построили лишь в пятидесятых. Возможно, мне стоило лучше ехать на юг до Даршема или даже сразу до Ипсвича. Мне придется разобраться в местных алгоритмах изменения длительности поездки до станций в зависимости от состояния дорог. Я вспоминаю, что хотела задать вопрос.

– Когда переименовали Больничную дорогу?

– Как только начали строительство. Не понимаю, зачем они утруждались. Все, кого я знаю, до сих пор называют ее Больничной дорогой. – Колетта дует на свой кофе. – Не представляю, как ты сможешь спать здесь одна. Ты знаешь Ким Уиттл с моего школьного года?

Я не знаю, но все равно киваю.

– Она поехала в Лондон на конференцию и сняла жилье через сайт «Эйр-БНБ». В старой церкви, поделенной на квартиры. С видом на кладбище. Напротив ее кровати оказался большой старый витраж с Иисусом на кресте, смотрящим через комнату прямо на нее. Она глаз не смогла сомкнуть. В конце концов пошла и зарегистрировалась в отеле «Премьер-Инн». И я не могу сказать, что осуждаю ее. Здесь то же самое. Я не сумела бы спокойно заснуть. Все те люди, которые сошли с ума годы назад… – Колетта осознает, что сказала, и добавляет: – Я не это имела в виду.

– Я знаю.

Сестра оборачивается к окну:

– Я в том смысле, что… Взгляни на все это. На ту компанию там, с ракетками. Они ведут себя так, словно это самое обычное дело – играть в теннис там, где умерла несчастная женщина.

Я гляжу через ее плечо. Колетта мыслями где-то далеко отсюда.

– На самом деле там всегда были корты для упражнений. С момента постройки. Их называли «Корты на свежем воздухе», чтобы пациенты могли поразмять ноги. Это, вероятно, одно из немногих мест здесь, все еще используемое по прямому назначению. Тут на территории есть достойный памятник ей. В розовом саду.

– Ее сыну, наверно, лет тридцать с чем-то, правильно? Бедняга. Даже думать об этом не хочется. – Колетта не любит долго держать в голове неприятные мысли. Теперь она ощупывает кухонный «фартук» от брызг на стене. – У тебя такая красивая плитка. Я хочу сделать себе такую же, когда получу деньги. Их должны перевести на эти выходные.

– Если бы ты выиграла в лотерею, то могла бы купить квартиру здесь, – подсказываю я. – Или один из домов. – По словам Оскара, очень немногие квартиры тут куплены жителями Настеда. В основном самые дешевые – для местных здесь дороговато. Остальные – приезжими, любителями пригородов. Теми, для кого это второй дом, вроде нас.

– Нет уж, спасибо, – Колетта поеживается. – Мам, тебе тут нравится?

Наша мать пристально глядит в окно помутневшими карими глазами, в одну точку на горизонте.

– Где-то там наш старый дом, – говорю я. – В следующий раз я привезу из Лондона свой бинокль, и в него наш городок будет видно по-настоящему отчетливо. Отсюда при желании можно разглядеть военный мемориал.

– Я вам рассказывала, как однажды объявили тревогу, когда я была маленькой?

Это самая длинная фраза, которую я услышала от матери за последние месяцы. Мы с Колеттой мгновенно замолкаем. В детстве она рассказывала нам эту историю бессчетное число раз, как и в любой хорошей сказке, в ней скрывалось предостережение.

– Нет! – отвечаю я. – Расскажи сейчас.

Я нажимаю кнопку «Запись» на своем телефоне, чтобы сохранить эту историю навсегда. Колетта понимает. Ее лицо дергается от напряжения в усилии сдержать слезы.

– Мне было года четыре, – говорит мама, сдавливая свою картонную коробочку и зачарованно глядя, как воздушные пузыри появляются на конце соломинки. – Какой-то педофил, или растлитель малолетних, как их называли в то время, перебрался через стену. Все еще одетый в то, что они называли «строгой одеждой» – такие ужасные штаны из мешковины, в которых заставляли ходить самых отпетых. Боже, этот пронзительный звук сирены. У нас были инструкции от мамы: что бы мы ни делали, где бы ни находились – на улице или на болоте, – услышав этот звук, мы должны тут же кинуться домой. Вот такой звук: а-ауууууу… – Мама начинает изображать сирену, ее голос медленно повышается и медленно утихает – знакомый звук из черно-белых фильмов про войну. Это продолжается чересчур долго, но у нас не хватает духу остановить ее. – Вам повезло, девочки, вы жили без этого звука. Он пробирал до костей. Они вызвали настоящий вертолет, который летал тут над головами. Большинство детей из нашего городка впервые увидели его. Мы бежали по домам, но остановились и начали махать ему. Мы больше взволновались от вертолета, чем от страха перед тем сумасшедшим. Даже тогда в округе не происходило ничего другого, кроме того, что связано с больницей.

Соломинка выпадает из ее коробки, и мама безуспешно пытается затолкать ее обратно через маленькую дырочку в фольге, морщась от разочарования своей неудачей.

– Они поймали того человека? – спрашивает Колетта, хотя мы обе знаем, что его обнаружили в скаутской хижине через час.