Конечно, любой, у кого есть хоть капля деловой хватки, мог бы просто посмотреть годовой оборот фирмы «Теккерей и Кхан», но Джесс никогда не проявлял такого рода инициативы; это было одной из тех черт, которые разочаровывали меня в нем. Один взгляд на наш дом на Ноэль-роуд – и он бы понял, насколько далеко мы с ним разошлись, но Джесс ненавидит Лондон слишком сильно, чтобы навещать даже меня.

– Я возьму целого краба, – говорит Сэм, бросая свое меню на стол с показной решительностью. Я заказываю салат из свеклы и феты и большой бокал «Каберне Совиньон». Когда Сэм выскальзывает в туалет, я делаю Нэнси знак снова наполнить бокал. Сэм никогда не проверяет ресторанные счета, в то время как я не могу не подвести итог, и снова мысленно возвращаюсь в свое детство и наблюдаю, как мать шевелит губами, проговаривая сумму перед тем, как положить что-то в корзину. Я проверяю телефон, открыв чехол, выбранный Хонор для меня, с надписью «Папины дочки», вытисненной на светло-голубой коже. По привычке я смотрю ее «Инстаграм» раньше, чем свою электронную почту. Она поделилась двумя новыми картинками со своими пятью тысячами подписчиков: карта утренней пробежки, шесть километров по тропе вдоль Темзы. Это хорошее расстояние, не указывающее ни излишнего фанатизма, ни спада, хотя маршрут мне и не нравится – вечно она бегает через какие-то закоулки Кеннингтона. Второе изображение – сильно отфильтрованное фото разбитого авокадо, лежащего на куске сырого теста, с сигаретой, воткнутой в середину этого всего. Она поставила здесь хештег со своим именем, что означает – «моя работа», и я закатываю глаза, хотя этого никто не видит. Любой, кто подумает, что я неспособна объективно оценить перспективы собственной дочери, может просто спросить, какого я мнения о ее творчестве. И сегодня все по-прежнему. Она «упорная», как говорит ее психолог.

Помимо нескольких заметок, мой рабочий почтовый ящик пуст. Я никогда не использовала его для личных писем, а все студенческие сообщения переадресовываются Аманде. Это странно – в середине семестра не знать студентов, принятых в этом году, или стараться припомнить аспирантов, тихо пашущих без моего присмотра.

Я кладу телефон экраном вниз и делаю глубокий вдох. Я смогу это сделать.

Я смогу вернуться в Назарет. Почему бы и нет? Они очистили это место до голого кирпича, когда ремонтировали. Все архитектурные особенности находятся снаружи, и они, должно быть, – единственное оставшееся напоминание. Башня с часами будет для меня проблемой. Пока неизвестно, где расположена квартира, но в любом случае мне придется видеть башню только снаружи дважды в день. Если за рулем будет Сэм, я смогу закрыть глаза, а если я – то просто сосредоточусь на дороге и не стану смотреть вверх.

Подошедший Сэм усаживается на стул и смакует свои полпинты горького пива, словно это хорошее вино.

– Ты выглядишь намного лучше, – замечает он. Я сглатываю кислую отрыжку, а он оценивающе смотрит на мой стакан, заново наполненный, но уже наполовину осушенный.

– Я понял. Я поведу.

– Спасибо, – говорю я. – Я чувствую сейчас небольшую слабость.

Он протягивает мне руку. У очень немногих мужчин красивые руки, но у Сэма – красивые. Его ногти – одна из причин, по которым я в него влюбилась; он ухаживает за ними и полирует раз в неделю. На самом деле руки были первым, что я увидела при знакомстве с ним в тишине под высокими потолками библиотеки Королевского института британских архитекторов в Портланд-Плэйс. Его пальцы коснулись моих, когда мы потянулись к одной и той же книге, шершавому кирпичу в тканевой обложке о структурном рационализме в Европе. Я провела уже несколько месяцев в глубинах своей диссертации, одурманенная стилем арт-нуво и парижским метро, а Сэм находился на ранних стадиях погружения в проект нового здания церкви и искал вдохновения в кривых линиях Гауди в Барселоне. «Сначала дамы», – сказал он, протягивая ее мне, и сохранил вежливость, когда через несколько секунд я обрушила двухкилограммовую стопку книг ему на ногу. «Нет нужды калечить конкурентов», – пошутил он. Когда Сэм собрал книги и вручил мне обратно, я заметила блестящие квадратные плитки его ногтей, и пока длился день, я видела, как эти самые руки аккуратно берут кофейную чашку, поддерживают ножку винного бокала, согревают пузатый фужер коньяка. Несколько недель спустя его пальцы сомкнулись вокруг ручки двери моей спальни. В ухоженных руках Сэма, в его уверенных прикосновениях я увидела жизнь среди порядка и заботы, которая являлась моей целью. Казалось, что наконец-то можно присесть после целой вечности, проведенной на ногах.

В редкий момент пьяной откровенности мама рассказывала, что так же влюбилась в моего отца из-за его красивых рук, и мне пришлось поверить ей на слово.

– Так-так, – говорю я, отдергивая руку. – Это совсем на тебя не похоже.

– Заказывать краба?

– Это очень неожиданно с твоей стороны, да, но… ты понимаешь, о чем я. Быть спонтанным. – Я пытаюсь спрятать свое раздражение за денежным разговором. – Мы можем себе это позволить? – Я привыкла к своей удаче, однако никогда полностью на нее не полагалась.

– Если мы будем аккуратны, то да. Это не намного больше, чем мы тратим здесь. – Сэм тычет рукой вверх, указывая на гостиничные номера. – И еще это значит, что в этом году мы не поедем никуда отдыхать, но когда ты вернешься к работе, это все легко окупится. Ты же не будешь всегда в академическом отпуске.

Он знает, о чем говорит. Мой перерыв в карьере длится ровно столько же, сколько ситуация с моей матерью.

– Ох. Господи, Марианна, прости. Я не это имел в виду.

Я отмахиваюсь от него. Он знает, что я знаю, о чем он думает.

– Возможно, мой отпуск был плохой идеей. – Я в курсе, что это не так. Это был лишь способ придать официальности всем моим из сочувствия позволяемым отлучкам и прекратить страдания студентов, ожидающих меня под дверью аудитории, пока я добираюсь из Настеда или откуда-либо, где Хонор могла в очередной раз зависнуть. – Завтра я могу позвонить и узнать, возьмет ли Аманда меня обратно на два дня в неделю.

– Марианна. Твоя работа никуда не денется. Но у тебя только одна мама. Оставайся здесь с Дебби. Дайте ей эти месяцы.

Желание заплакать сильно, однако у меня уже выработался контррефлекс: я сдерживаю слезы.

Перед нами ставят еду. Сэм отламывает крабовую клешню, и она пахнет морем, как в детстве, во времена моих редких поездок на побережье. Мой салат сразу же кажется скучным и неаппетитным.

– Если ты опять решишь, что заказала что-то не то, и попросишь меня поменяться едой, я тебя брошу, – говорит Сэм, даже не поднимая глаз.

– Мы можем поделить пополам. – Он привычно и покорно перекладывает вилкой половину своей порции на мою тарелку, а я сдвигаю свое карминово-бело-зеленое месиво на его. – О, постой-ка. – Осознание приходит внезапно, как снег на голову. – А как же семейная терапия?

– Я позаботился об этом, – отвечает Сэм. – Доктор Адиль считает, что шесть недель перерыва не нанесут нам вреда. Может, даже наоборот, это даст нам время выбросить из головы все, что мы до сих пор пережевываем. Она продолжит встречаться с Хонор с глазу на глаз, конечно же. Я думаю, для тебя это станет облегчением.

Облегчение – это еще мягко сказано. Последние пару месяцев мы все трое, сидя в комнате психологической разгрузки, осваивали разные мудреные понятия, такие как «созависимость», «якорение» и прочие эвфемизмы для моей явной неспособности ослабить контроль над дочерью.

– Хорошо, – киваю я. – Но больше никаких односторонних решений, ладно?

Сэм иронично поднимает брови, намекая на бревно в моем собственном глазу. Одна из сопутствующих тем в семейной терапии – моя привычка, сформировавшаяся еще во время детства Хонор, когда Сэм витал в облаках, а мне нужна была твердая почва под ногами, – принимать важные решения без совета с ним. Хонор – наша общая опора, но также и наше поле боя. Если я сейчас скажу что-то не то, сегодняшний вечер превратится в бесконечный спор.