– Защищенное пространство?

Джесс явно впервые слышит это затасканное выражение.

– Во. Именно. Защищенное пространство, ага. От посторонних. Это то, о чем я тебе писал. – Джесс опускает глаза. – Это то, о чем я приходил поговорить вчера, а потом… все пошло не так. У меня была мысль; больше, чем мысль, на самом деле. Насчет Гринлоу.

Эти слова – как пули, разрывающие тридцатилетний зарубцевавшийся шрам. Кажется, они исходят из ниоткуда, но конечно, нет такого места, как «ничто». Хелен Гринлоу была подтекстом каждого разговора, которые у нас происходили со времен той последней ночи в Назарете.

– Что случилось? – Мое сердце – лабораторная крыса, мои ребра – клетка.

– Она все еще заседает в Палате лордов. Ты знаешь об этом?

Почему он никогда не может ответить мне прямо?

– Конечно, я знаю. – Во всей стране не найдется ни одного политического журналиста, который следил бы за ее звездной карьерой так же пристально, как я. Я знаю все о ее делах, каждую невежественную инициативу в области общественного здравоохранения, выдвинутую ею, ее цинизм, переходящий все границы. Я пытаюсь как-то скомпенсировать свою неспособность пресечь ее первое преступление – ее первородный грех, как я о нем думаю. Есть такая поговорка о политиках, что любой, кто страстно жаждет власти, должен по умолчанию к ней не допускаться, и в случае Хелен она вернее, чем в любом другом, только об этом неизвестно широкой общественности.

– Ты знаешь, что я знаю, Джесс. Что случилось?

Мой разум разделяется надвое: строит предположения, в которые я верю и одновременно знаю, что они не могут оказаться правдой. Что-то было раскрыто, что-то было обнаружено при перестройке Назарета. Или кто-то заметил меня и узнал. Кто-то видел старые записи, старые имена, сложил два и два и получил четыре, которые подразумевают троих – меня, Джесса и Хелен Гринлоу.

Она бы охотно списала со счета наши жизни, чтобы сохранить свою репутацию. Я слишком много знаю.

– Она по-прежнему голосует за всякую хрень, – Джесс хлопает ладонью по столу, с виду не замечая моей нарастающей паники. – Эта долбаная бабища все еще принимает решения на своем долбаном посту, которые влияют на реальную жизнь реальных людей. Все еще играет в политика.

Хелен никогда не играла. Для нее все серьезно.

– Джесс! Переходи к сути. Гринлоу что-то сделала? Она с тобой связывалась?

– Нет. Она бы не стала, не так ли? Ей есть что терять, больше, чем любому из нас.

– Тогда кто-то узнал, кроме нас троих.

– Нет, малышка, – говорит Джесс почти с презрением. – Как они могли?

– Ты прекратишь наконец все эти бестолковые «игры разума»? Потому что если от нее исходит в буквальном смысле прямая угроза, то и скажи прямо. Признаться, Хелен Гринлоу – последний человек, о котором я хочу в настоящий момент думать. Я не знаю, заметил ли ты, но мне есть над чем подумать.

С тем же успехом я могла бы и промолчать. Джесс продолжает свое:

– Она миллионер.

– В Палате лордов много таких людей. – Я намеревалась его успокоить; фраза звучит легко, и это снова вызывает у него горечь.

– Полагаю, и ты теперь живешь в этом мире. – Он рисует на столе узоры влажным основанием своего стакана.

– На самом деле нет. Джесс, к чему ты клонишь?

– Ты изменилась. Деньги изменили тебя. – Он, как сказали бы мои студенты, – другая версия меня. Нам удобно верить, что бедность притупляет чувства или что богатство ограждает от неприятностей, но только тот, кто познал оба состояния, может понять, что это не так. – Ты жесткая, – добавляет Джесс. – Как она.

Это худшее слово, которое он мог бросить в меня, и он это знает.

– Я не… я совсем на нее не похожа! Как ты можешь так говорить?

– Тогда докажи это. Докажи, что я могу тебе доверять. Докажи, что ты по-прежнему на моей стороне.

– Как?

– Мы сваляли дурака, когда остановились. Я думаю, мы можем доить ее снова. – Я внезапно чувствую ужасную слабость, мне хочется положить голову прямо на грязный стол и провалиться в сон. – И мне нужна твоя помощь, малышка. Раньше ты смогла подобрать правильные слова.

– Ты с ума сошел? Джесс, нет. Конечно, нет.

Его лицо затуманивается. Он ожидал, что я отвечу «да», мое несогласие его ранит.

– В ту ночь ты сказала, что мы вместе навеки.

Неужели я так сказала?

– Я имела в виду, что нас связывает общая тайна, и нравится нам это или нет, Гринлоу тоже в этом замешана. – Я понижаю голос, наклоняясь поближе. – Ты дернешь за ниточку, и все полетит к черту. Мы все трое отправимся в тюрьму. И к тому же мало вещественных доказательств всего этого. У нас их вообще нет. Разве ты не помнишь, что произошло?

Его взгляд на секунду уплывает, поэтому очевидно, что помнит. Вспышка воспоминания, которое я почти вижу, отражается в его зрачке.

– Если у тебя проблемы с деньгами… – Я понимаю, что это глупая фраза, как только произношу ее. Бреймы всегда были чрезвычайно гордыми; они даже не стали бы покупать по каталогам. Джесс взрывается:

– Я всегда обеспечивал свою семью, не надо клеветать на мою способность делать это! Вопрос в принципе. Перераспределение богатства.

Он подкрепляет свою позицию взмахом руки; его стакан падает на бетон, и под звук разбитого стекла подростки у мемориала отрываются друг от друга. Я понимаю с потрясением, что девушка – это Мэйзи. Она видит меня, краснеет и убегает. Джесс понижает голос, сжатый гнев сквозит в каждом бархатном слове:

– Хелен Гринлоу живет в роскоши за счет рабочего человека. И она уничтожила город.

– Именно такие рассуждения и привели нас к неприятностям в первый раз. Что ты собираешься делать сейчас? Поджидать ее у порога Палаты лордов? – Я смеюсь, но он не присоединяется. Джесс так же упорен в своей вендетте, как во времена, когда был подростком.

– Я снова иду за ней, Марианна, и если я что-то о тебе понимаю – ты пойдешь со мной. – Слезы размывают угрозу в его глазах. Несколько лет назад он сказал, что я по-прежнему единственная женщина, которая когда-либо видела его плачущим, и я ловлюсь на эту ранимость. Он понимает, как много можно потерять – не в материальном смысле, а в смысле своих близких, – как и я.

– Я хочу, чтобы ты сделал для меня одну вещь, – говорю я. Я беру его за руку и глажу ее. Кажется, семья – его «якорь». – Я хочу, чтобы ты представил лица своих родителей, когда полиция придет за тобой, и они потеряют очередного сына. Хорошо? Я хочу, чтобы ты представил, как об этом узнает Клей. Мэдисон. Все твои дети. Представь их лица. Представь, что играешь с Кори в какой-то дерьмовой комнате для свиданий в тюрьме. – Джесс поднимает лицо от стола и отворачивается в сторону. – Джесс, обещай мне, что оставишь эту затею.

Он вырывает руку.

– Ладно. Забудь об этом, малышка. Забудь все, что я сказал. Забудь, о чем я тебя просил. Господи! Как может одна женщина за все отвечать? – Он тычет рукой в сторону паба. – Все эти люди были бы сейчас на работе, если бы не она. Мы по-прежнему были бы вместе. – Его уверенный тон предполагает мое согласие с этой очевидной истиной, однако все же я ошеломлена услышанным; я полагала, что это из списка тех вещей, о которых мы знаем, но никогда не говорим вслух. Наверно, это видно по моему лицу – я сижу с разинутым ртом, прежде чем могу принять подобающее случаю выражение. Может, тоскливо наклоненная голова, долгий медленный вздох или даже старый добрый кокетливый взгляд снимут меня с крючка? Пока я лихорадочно перебираю эти варианты, я как открытая книга для Джесса.

– Не были бы? – спрашивает он таким голосом, словно чья-то чужая рука держит его за яйца.

Слишком поздно. Я слишком долго думала, и теперь улыбаюсь неправильной улыбкой.

– Конечно, были бы. – Мои слова бледны и жалки. Джесс тоже не успевает вовремя притвориться. Он выглядит сдувшимся воздушным шариком из-за впалых щек и того, как съеживается его тело под кожаной курткой. Я могу прочитать его мысли так же ясно, как если бы он их произнес. Моя медленная реакция перечеркнула то, во что он верил больше половины жизни, и теперь я вижу, до какой степени он выстраивал свою жизнь на этой вере. Если он не может винить Гринлоу за мой уход, то у него не остается другого выбора, кроме как винить меня за все прошедшие годы, и это намного больнее.