– Проклятый цыган! – Бем выплюнул полуразжеванное печенье на стол. – Это ловушка. Он отравил нас.

Оба немца вскочили на ноги.

– Нет-нет-нет, – сказал Бекер, выставляя руки ладонями вперед. – Я бы никогда не осквернил семейных рецептов ядом. Ничто не скрывается в мясе, хлебе или чем-нибудь еще. Разве я не ел вместе с вами?

– Ты не ел печенья, – рявкнул Гебблер и грозно сделал шаг к пекарю.

– Да, не ел, но это не потому, что они отравлены, – запротестовал по-прежнему сидевший Бекер, – но потому что они приготовлены специально для вас. Для сегодняшнего вечера. Они приготовлены для празднования Seelenwoche.

– Это ловушка, Гейндрих, – сказал Бем. – Давай-ка посмотрим, сколько надо от него отрезать, прежде чем он скажет нам, кто еще знает о нас…

– Нет, – сказал Бекер. – В этом нет нужды, обершарфюрер[19] Бем. Не удивляйтесь. Думаете, я действовал наугад? Я приехал в этот город, чтобы найти вас и обершарфюрера Гебблера. Я приехал, чтобы разыскать вас обоих, поскольку оба вы были в Маутхаузене, куда отправили моих маму и бабушку. Вы забирали их золотые зубы и отрезали пальцы, чтобы снять кольца. Вы работали на коменданта, Франца Цирайса, и под его руководством заставляли их работать, морили голодом и похоронили то, что от них осталось, в братских могилах. То же было и с моими братьями и сестрами. И с моим отцом. Со всеми. Довели до голодной смерти и закопали, как мусор.

Бекер говорил тихо, спокойно, не спеша.

– Ну, так они умерли, – усмехнулся Гебблер. – И что? Вы, цыгане, – мусор и всегда были мусором, и мир стал лучше без вас. Вы даже хуже, чем евреи. Те, по крайней мере, хоть не отрекались от своей веры, когда мы держали их детей над пламенем костра. Вы, цыгане, отречетесь от чего угодно, чтобы выжить. Твоя мать, вероятно, предлагала раздвинуть ноги, чтобы мы могли попользоваться, и, может быть, мы и попользовались.

– Может быть, и предлагала, – сказал Бекер. – Может быть, умоляла и, может быть, сказала, что отказывается от своей веры, от своей культуры, от своего народа. А что еще она могла сказать? Почему бы ей – или любому из тех, кто попал в такое положение, как она, – не испытать все возможные способы, чтобы уцелеть? Что такое отречение, если не слова? Почему отречение более постыдно, чем уничтожение невинных людей сотнями тысяч и миллионами?

Бекер, говоря это, ни разу не повысил голоса, с его лица не сходила любезная улыбка.

– Посмотрим, что ты пожелаешь обещать, – сказал Бем, потянувшись за большой вилкой с двумя длинными зубцами.

– Нет, – сказал Бекер. – Не посмотрите. Вернее, это не будет иметь значения. Ничто из того, что вы можете мне сделать, не будет больше иметь ни малейшего значения.

Бем и Гебблер посмотрели на окна и на дверь.

– Не беспокойтесь, – сказал Бекер, – никакой полиции. Здесь, в Аргентине, никого не волнует, кто вы такие и что у вас в прошлом. Вот почему сюда едут нацисты. Тут была тихая гавань. Однако «безопасность» – забавное слово. Его смысл зависит от допущений, касающихся устройства мира.

– Болтаешь, – сказал Гебблер.

– Нет, – ответил Бекер, – я объясняю. Допущение, что вы в безопасности с точки зрения политики Аргентины – и вы в безопасности. Допущение, что вы не можете быть экстрадированы – и вас не выдадут. Допущение, что никакая земная власть не причинит вам здесь зла – и это почти совершенно верно.

– Тогда какого черта ты тут несешь? – сказал Гебблер.

– Ошибка в том, – сказал Бекер, – что я не полагаюсь на земные власти в том, чтобы наказать вас. Не полагаюсь. Я совсем не верю в правительства, агентства и суды.

Бем наставил на Бекера вилку.

– Говори ясно, а не то…

– Ш-ш, – сказал Бекер. – Остановитесь на минутку и подумайте, где находитесь и что я вам только что сказал. Подумайте, какое сейчас время года.

Гебблер и Бем непонимающе уставились на Бекера.

– Мой фонарь светит не очень ярко, – сказал Бекер, – но все же достаточно ярко. О да, он светит достаточно ярко, чтобы быть видимым для духов моих любимых умерших, хоть их кости и погребены на другом конце света. Но что такое расстояние для призраков?

Пламя фонаря вдруг заколебалось, как будто от дуновения бриза, хотя все окна были закрыты, и отбросило на стену странные тени. Бекер улыбнулся.

– Я был хорошим хозяином, – сказал он. – Я приготовил лучшие блюда по рецептам своей семьи, и вы хорошо поели. Очень хорошо. Некоторые праздники требуют откормленных тельцов, но, по-моему, и откормленные свиньи вполне сгодятся.

Бем снова вздрогнул, и Гебблер на этот раз – тоже. Их шумное дыхание наполнило собой столовую. Колеблющиеся тени на стене странным образом напоминали силуэты людей. Многих людей. Старых и молодых, высоких и приземистых, мужчин и женщин. Они были повсюду вокруг стола.

– Мертвые всегда голодны, – сказал Бекер. – А вы для них станете напоминанием о вкусе родины.

Он откинулся на спинку стула и смотрел, как тени напали на двух бывших немецких обершарфюреров. Улочка была тихая, окна закрыты ставнями, и если кто-то и слышал крики, то не явился выяснять, кто и отчего кричал.

В морозный день я вошел в придорожную таверну, вызывающе-архаичное и кое-как выстроенное здание, где полы скрипели при каждом порыве ветра и атмосфера которого привлекала лишь наименее требовательных клиентов. Я полюбил это место, усталых путников, сидевших на шатких табуретах, и туманную мглу, которую можно найти в таких придорожных лачугах. Пожалуй, больше всего я любил бывать здесь 31 октября, в ночь, когда случаются разнообразные проказы.

Этот вечер выдался на самом деле холодным, и тепла в помещении таверны не хватало, чтобы растопить арктический холод у меня в груди. Я чувствовал, как кости у меня поскрипывают и хрустят. Жаль стариков, застрявших на этой земле, переживших столько лет и столько же октябрей, не положив им конец. С трудом вспоминаю теперь утесы и осыпающиеся замки старой Ирландии, где провел юность оборванцем, чья склонность к жульничеству оказалась сильнее слабого от рождения инстинкта самосохранения. Воспоминания изменяют мне по мере того, как время стирает их. С течением лет мелкие подробности расплываются и погружаются в серый туман.

Преобладающий дух на дорогах Новой Англии – невыразимое одиночество и загадочность. Я нахожу большое удовольствие в суеверии, к которому льнут бродячие души даже в наше просвещенное время. Особенно вечером на Хэллоуин я могу сидеть и ублажать себя слушанием удивительных сказок о призраках и ими посещаемых дорогах, тавернах, школах и железнодорожных путях – всякими мрачными фантазиями подобного рода.

Сегодня я пришел в эту таверну в поисках леденящих душу восторгов, ибо наступил еще один Хэллоуин, а мой свет тускнеет. Пламя померкло, лишь выгоревшие угли тлеют красным. Мне требовалось новое пламя, требовалось отметить этот вечер, который я собирался провести среди покрытых шрамами и забытых пьянчуг, обитающих в обветшалых мотелях и ведущих кочевую жизнь в грузовиках и на мотоциклах. Здесь не было семей, не было детей-ряженых, никого в костюмах, все сидели в тусклом свете и пили, как если бы это был обычный вечер, если бы только не всепроникающая атмосфера дьявольского очарования.