С этими словами он поднес к самому носу поэта указательный палец с большим перстнем, на котором была изображена римская колонна.

— Мой род много лет враждует с гнусным семейством Каэтани. А Бонифаций, нацепив папскую митру, ничуть не изменился к лучшему. Будь моя воля, я бы их уже всех перерезал! Бонифаций тоже не очень-то нас любит, и если бы не наше оружие и не наши укрепленные дома, он бы с нами расправился. Но ничего…

— Что «ничего»?

— Может, на этот раз мы его опередим! — в запале продолжал Франческино Колонна. — Когда мы все соберемся.

— Кто «все»? — спросил поэт.

— Придет время, сами увидите, — отрезал молодой римлянин, поняв, что сказал слишком много.

Не говоря больше ни слова, он удалился.

ыйдя из кельи, Данте пошел вдоль колоннады. Двери келий остальных приоров тоже были распахнуты, а их обитатели собрались в одной из них и о чем-то шушукались. Заметив поэта, они тут же со смущенным видом замолчали. Особенно хитрый вид был у самого низкорослого приора с вороватым выражением на порочном лице.

Данте подошел прямо к нему:

— Что это у вас такой озабоченный вид, Лаппо?

Маленький приор с вызывающим видом вздернул подбородок.

— Это все из-за вас! Вы не ходите на наши собрания, а вместо этого шляетесь в неурочный час по городу. Это против правил. Или вы забыли, что приоры в течение всего пребывания в должности не должны покидать свои кельи? Думаете, законы писаны не для вас, а для других — добропорядочных флорентийцев, избравших вас своим представителем? Ничего, недолго вам осталось быть приором, — злобно завершил свою короткую речь Лаппо.

— Недолго — это верно, — ответил поэт. — Но и за эти несколько дней я постараюсь оправдать доверие флорентийцев и не дать колеснице управления нашим городом сойти с прямого пути из-за происков мошенников и проходимцев… Некоторые из которых просочились и сюда! — добавил поэт, смерив Лаппо гневным взглядом.

Тот побагровел, сжал кулаки и подскочил вплотную к Данте, которому показалось, что Лаппо собирается его ударить. Отшатнувшись, поэт приготовился заехать ему локтем в нос, но в их перебранку вмешался один из прочих заволновавшихся приоров. Он удержал Лаппо, положив руку ему на плечо:

— Перестаньте! Давайте лучше определим, когда мы соберемся на следующее заседание Совета!.. Раз уж нам так повезло, и среди нас появился мессир Алигьери…

— Скажите мне, Антонио, что случилось! Почему вас вдруг так заинтересовало, куда и когда я хожу? — с иронией в голосе воскликнул Данте.

— Дело в том, что кардинал Акваспарта…

— Что нужно от нас этому лакею папы Бонифация? — взволнованно спросил поэт.

С того самого момента, когда папский нунций прибыл весной во Флоренцию, Данте казалось, что клешня римского папы впилась в плоть его родного города.

— Папа Римский — благодетель и защитник процветающей Флоренции просит через своего нунция помочь ему в борьбе с его открытыми и тайными врагами.

— Говорите прямо! Папе Каэтани нужны наши флорины? Или что-то другое?

Антонио огляделся по сторонам, ища поддержки, но остальные приоры смутились и опустили глаза. Лишь Лаппо по-прежнему злобно поглядывал на Данте.

Пару раз откашлявшись, Антонио сказал:

— Вопрос деликатный. Нельзя о нем говорить вот так — в открытую, там, где нас могут подслушать. Как старейший из приоров, предлагаю собрать Совет утром четырнадцатого числа. В последний день действия наших полномочий.

Остальные приоры энергично закивали, а Данте только хмыкнул, прекрасно понимая мотивы такого решения. В последний день действия полномочий достаточно отложить заседание на завтра, чтобы любое нелегкое решение принимали уже новые приоры. Поэт смотрел на отмеченные печатью малодушия и нерадивости лица остальных приоров. Выделялся среди них лишь Лаппо. Да и то только тем, что его моральное разложение зашло так далеко, что он превратился в непристойную пародию на сатира. Впрочем, выбравшие его флорентийцы мало в чем от него отличались…

Вокруг дворца капитана народного ополчения[27] царило необычное оживление. Повсюду сновали вооруженные люди. Данте узнал командира одной из трех рот народного ополчения района Сан Пьеро и остановил его прямо на лестнице.

— Что случилось, мастер Менико?

— Стража на стенах заметила каких-то людей, идущих к городу по дороге на Прато. Нам приказали быть готовыми ко всему.

— А что это за люди?

— Не знаю. Может, пилигримы по пути в Рим, или скоморохи, или солдаты из отрядов, разбежавшихся в Имоле. Им там месяцами не платят, и они дезертируют, а потом идут к Апеннинам и грабят всех на своем пути. А еще больше боятся, — сказал Менико на ухо поэту, — что это шайки еретиков, появившихся у нас, чтобы опустошить всю Италию! Нам надо быть наготове!

— Шайки еретиков? Откуда же их так много?

— В Лангедоке, кажется, опять чума, — по-прежнему шептал Менико. — Там не обошлось без богомерзких катаров и евреев с их отравой. Опасаются, что некоторые из них уже пробрались во Флоренцию и готовят захват города своими сообщниками. А как нам им в этом помешать? Ворота постоянно открыты, и в город валит всякий сброд в надежде заработать.

Данте невольно кивнул головой, взглянув на царившую вокруг суматоху. Десятки неизвестных ему людей пихали друг друга из-за кусочка мостовой, чтобы выложить на ней свои товары, или слонялись без дела, в надежде, что судьба вдруг пошлет им какую-нибудь поживу. Еще несколько лет назад поэт знал по именам всех жителей своего квартала да и почти всех остальных граждан Флоренции. За последние же десять лет город невероятно разросся, непреодолимо притягивая к себе крестьян со всей Тосканы, и человеческое море давно уже выплеснулось за пределы старых стен.

— И это называют процветанием! — продолжал Менико. — А по-моему, это форменное безобразие. Мир стареет, а годы приносят лишь новые бедствия. Кругом хамство и разврат. Взгляните-ка на этих женщин!

С этими словами он показал пальцем на трех молодых особ, одетых в платья кричащих тонов с такими большими вырезами, что из них почти вываливалась грудь. Они похотливо подмигивали прохожим, пытаясь привлечь их внимание.

— Да еще несколько лет назад, при Джано делла Белла, их бросили бы в тюрьму за такие платья. А теперь!..

Данте молча кивнул. Он понимал, что жаловаться бесполезно, и хныканье Менико его только раздражало.

— А теперь мы дошли до того, что у нас появились и продажные мужчины!

— Содомиты?

— Да, мессир Данте. Эти гнусные развратники кишат в таверне у Чеккерино!

Поэт усмехнулся. Он уже не впервые слышал об этой таверне. А ведь она не единственная! Во Флоренции полно заведений, где тайком встречаются любители мужеложства, чтобы предаться своим противоестественным утехам.

— Говорят, Флоренция теперь славится в мире не только своими тканями, но и своими извращенцами!

— Но ведь они далеко не все флорентийцы! — возразил Менико. — У Чеккерино собираются в основном чужестранцы, которых у нас с каждым днем все больше и больше!

— И что же это за чужестранцы? — заинтересовался Данте. — Откуда они? И куда смотрит стража?

— Что вы хотите от стражи?! Да к дверям этой таверны противно даже подойти! — махнув рукой, вздохнул Менико. — Теперь туда приличные мужчины не ходят… Кроме того, наша стража побаивается тамошних завсегдатаев. Они же не все, как женщины. Там встречаются настоящие головорезы. Они же одним ударом прикончат быка! С такими опасно связываться!

Менико продолжал тараторить, проклиная и развратников, и тех, кто поощряет разврат, но Данте больше его не слушал.

Он чувствовал, что злодеяния совершили люди, прибывшие издалека. Флоренция стала для них театральными декорациями, в которых они начали разыгрывать спектакль, написанный в других краях.