— Пока мне известны лишь некоторые подробности. Я еще не вижу всей картины преступления. Я не знаю, как умертвили жертву. Неизвестно мне и почему ее убили. Меня лишь преследует ощущение, что убийца был хорошо известен своей жертве, а может, даже близок к ней. Моя интуиция, опираясь на разум, указывает мне на остальных гостей постоялого двора.

— Так допросите же их со всем пристрастием!

— К чему это? Я услышу лишь поток лжи и полуправды. Убийца наверняка уже придумал, как выгородить себя, а я, к сожалению, не умею читать мысли.

— Вы не надеетесь раскрыть преступление?

— Нет, это не так, — ответил поэт. — Надежда у меня сохранилась, но чтобы его раскрыть, мне не обязательно допрашивать этих людей. Все события вокруг нас подчиняются логике, а логика вытекает из необходимости. Я должен понять, для чего понадобилось это убийство. Тогда мне станет ясна его логика, и я найду убийцу без всяких допросов.

— Отчего же вам не сделать это как можно скорее?

— Мне что-то мешает. Возможно, преступления совершены по сиюминутным соображениям, но их корни, несомненно, уходят гораздо глубже. Это-то меня и путает. Не могу понять, как почти одно и то же следствие может иметь такие разные причины. Сам Аристотель не счел бы это возможным.

— Я восхищаюсь вашей верой в непогрешимость Аристотеля, — улыбнувшись, покачал головой Арриго. — А каково ваше мнение о нынешних ученых мужах из Парижа? К примеру, о Бэконе?[20] Разве он не говорит о том, что мы должны учиться делать выводы, опираясь на естественный порядок вещей в природе? А что есть природа, кроме непрерывных метаморфоз, возникновения чего-то нового и множества противоречий?.. Однако вы упомянули какие-то «преступления». Значит, не только Гвидо Бигарелли сошел в царство мертвых?

— Нет, не только. В нескольких лигах к западу от Флоренции учинили страшную бойню, возможно для того, чтобы скрыть какое-то другое преступление. Убийца умудрился умертвить всю команду настоящего морского судна.

Арриго открыл было рот, словно для нового вопроса, но потом, кажется, передумал и промолчал.

— А что такое «Царство Света»? — внезапно спросил его поэт.

Арриго с удивленным видом повернулся к Данте:

— Полагаю, это торжество духа. Иными словами, это метафорическое описание того, что вы называете раем.

— Мы?

— Я имел в виду богословов, изучающих суть, вид и границы рая. А также вас — поэтов, стремящихся облечь его в стихотворную форму. А почему вас это вообще интересует?

— У меня сложилось впечатление, словно нынче очень многие разыскивают это царство… Можно подумать, что оно существует где-то на земле. Или так называют какой-то предмет с необычайными свойствами… Вот сукины дети!

Философ вытаращил глаза от удивления, но тут и его оросила теплая струя, лившаяся с неба под звуки непристойной частушки. Прямо над ними, на вершине полуразрушенной римской арки, какой-то парень из семейства Донати спустил штаны и мочился на своих противников. Струя его мочи описывала в воздухе изящную янтарную кривую.

Данте вскочил на ноги, изрыгая проклятия, и не обращая внимания на все еще сыпавшиеся камни, опустился на четвереньки и стал шарить по земле. Нашарив увесистый кусок кирпича, Данте поднялся с земли, тщательно прицелился и швырнул кирпичом в негодника, по-прежнему мочившегося и распевавшего частушки.

Арриго наблюдал за тем, как Данте следит за полетом кирпича с таким видом, будто направлял его взглядом в полете. Кирпич ударил хулигана прямо в лоб.

— Вот это да! — воскликнул Арриго. — Не хуже, чем в Библии! Вам, флорентийцам, надо чеканить на монетах не лилию, а Давида[21]. Или хотя бы поставить ему памятник!

Хулиган скатился с арки. Лицо его было залито кровью, хлеставшей из рассеченной брови. Несколько мгновений не было слышно ничего, кроме его завываний.

Арриго по-прежнему смотрел на поэта с удивлением и тревогой во взгляде. Потом еле заметно улыбнулся.

— Как хорошо, что мы не ведем философских споров в виде рукопашного боя! Пойдемте отсюда, приор. Пусть эти звери перегрызут друг другу глотки, а мы лучше еще поговорим. Проводите меня до монастыря Санта Мария Новелла. Я там живу.

В последний раз кровожадно покосившись на буянов, Данте повернулся к философу, и лицо его постепенно прояснилось.

— Ну да. Вы правы. Пусть себе дерутся, — пробормотал он и зашагал прочь.

— Помилуйте! — воззвал к Данте Арриго, поспешавший за ним, приволакивая ногу. — Вы еще молоды, а я стар. Мне за вами не угнаться!

— Кто это молод? В мае мне стукнуло тридцать пять. Лучшие годы моей жизни уже позади, — сказал поэт и остановился. — И теперь, куда бы я ни шел, меня не ждет ничего хорошего…

— Мне осталось жить еще меньше, но я, как и вы, еще не разучился мечтать… Ведь ваше благородное сердце наверняка еще мечтает и видит сны…

— Сны говорят с нами по ночам на понятном лишь им самим языке. Впрочем, и при свете дня мир кружится вокруг меня в хороводе неясных образов. Я словно заблудился в лесу темном, как сама смерть.

— Можно подумать, что вы, друг мой, стоите у враг преисподней… — пробормотал Арриго.

— О преисподней я думаю очень много. И не только о ней. Меня занимает и состояние души, попавшей в царство вечного света.

— К чему вам все это? А как же ваша любовная поэзия? Чувства, мечтания мимолетных дней нашей жизни? Они вас больше не вдохновляют? — воскликнул Арриго.

Данте ничего не ответил. За пределами площади все было тихо и спокойно. Казалось, поэт с философом только что побывали в ином мире.

— Там дерутся, здесь — торгуют, — оглядевшись по сторонам, сказал Арриго. Вокруг сновали повозки, кричали возницы, ржали лошади, в воздухе висели облака пыли. — По всей Тоскане с завистью судачат о том, что во Флоренции строят самый большой храм во всем христианском мире. Этот шедевр обессмертит имя Арнольфо ди Камбио…[22] В вашем городе кипит жизнь, а вы помышляете о смерти… Да вы вообще меня слушаете или нет?! — схватив Данте за рукав, воскликнул философ.

Поэт встрепенулся и пришел в себя.

— Простите, учитель. Я слышал ваши слова, но душа моя временно покинула тело, и уста мои онемели. Конечно, любовь ни на секунду не покидает меня и диктует мне свои стихи, но с тех пор как я решил положить свои силы на управление родным городом, меня круглые сутки преследует отнюдь не любовь…

— А что же?

— Добро и зло. И мысли об их природе. Как они умудряются сожительствовать в одном и том же сердце? Как и почему они борются друг с другом? Почему Царство Света так часто погружается во мрак смерти и трясину злодеяний?

— Будьте осторожны, друг мой, — внезапно помрачнел Арриго. — На севере многие взошли на костер за такие мысли. Весь Прованс вплоть до Тулузы все еще зализывает кровавые раны после опустошительного крестового похода на катаров.

— Не волнуйтесь, учитель! — рассмеялся Данте. — Я не стал манихеем. Бог — един, и свет его благодати постепенно распространяется на всю Вселенную. Свет этот сверкает и господствует безраздельно под хрустальным сводом небес, а вот на земле он словно дробится на мелкие части, как разбившаяся о скалу волна, не способная смыть вязкий ил со дна человеческой души. Вот это — настоящая преисподняя, и я хочу о ней писать. Поэтому-то я и опишу путешествие в царство мертвых. Я пойду туда по стопам Одиссея и Энея и напомню людям о том, что они напрасно позабыли!

Арриго схватил Данте за рукав. Казалось, философ хотел что-то сказать, но промолчал, покачал головой и, прихрамывая, удалился.

ГЛАВА IV

анте заметил во дворе какую-то суматоху. В углу била копытом о камни оседланная лошадь. Вооруженный человек что-то возбужденно говорил начальнику стражи. Сгрудившиеся вокруг стражники жадно слушали.