– Уходите, добрые люди! – попросила Вероника.

Однако толпившиеся возле их дома односельчане не расходились.

– Уходите! Спасибо всем вам, что пришли, но мы сами всё уладим, – сказал Мартин.

Мужики ещё некоторое время постояли, хмуро наблюдая за раскрасневшимся рыцарем, его оруженосцем, возничим и папским легатом, а потом разошлись. Наконец, Симон де Монфор успокоился. Оруженосец и возничий подхватили его под руки и увели в дом, откуда вскоре послышался громкий храп.

– Жаркий у нас получился спор, – сказал Пьер де Кастельно, вытирая платком пот со лба.

– Хорошо, что он завершился мирно, – заметил Данье.

– Не знаю, к чему все эти бесполезные споры? Всё равно будет так, как решит Папа. И граф Тулузский зря рвёт и мечет, да и все вы напрасно переживаете. Рано или поздно во всей Окситании утвердится католичество, – уверил легат.

– Пока католичество полностью не утвердилось, могу предложить для вас такую же лежанку в доме, как и та, на которой уже спит барон Симон де Монфор. А возничий и оруженосец могут уснуть на полу, на который мы положим сено, – сказал Мартин.

Легат зашёл в дом, не раздеваясь, прилёг на скамью и уснул. Вероника и Грегуар принесли из сарая несколько охапок душистого сена и разложили их на полу. Преданный оруженосец устроился рядом с лежанкой, на которой храпел Симон де Монфор. Возничий улёгся рядом с лежанкой, на которой спал легат.

– Где теперь нам ночевать? – спросил Персиваль.

– Придётся всем устроиться в сарае на сене, – сказал Мартин.

– Ты хотя бы получил от легата монеты за постой? – спросил Данье.

– Да. Легат сунул мне в руку золотой ещё до того, как сел за стол, – сказал старый катар.

– При всех его недостатках, Пьер де Кастельно не самый плохой человек, – отметил философ.

– Персиваль, ты зря ввязался с ним в спор, – сказал Данье.

– Да и ты,мой друг, сегодня не промолчал, – заметил философ.

– Хорошо, что Грегуар и Вероника не участвовали в споре. А, главное, Патрис сдержался, – сказал художник.

– Мне это удалось с трудом, – признался Патрис.

– Уж если ты стал катаром, то должен уметь сдерживать свои порывы, а главное укрощать ненависть, – сказал Мартин.

– Мне тяжело сдерживать себя, когда я вижу несправедливость. Я всегда буду добиваться справедливости, – сказал Патрис.

– А что такое справедливость? – спросил Мартин.

– Это когда люди поступают согласно Божьим заповедям, – ответил трубадур.

– Земной мир создан падшим ангелом. Так о какой справедливости в этом материальном мире ты рассуждаешь? – спросил старый катар.

– Мартин, похоже, ты стал или Совершенным, или философом, как я, – удивился Персиваль, – Ты очень интересно рассуждаешь о серьёзных вещах.

– Нет. Я не Совершенный катар и, уж тем более, не философ. Просто за свою долгую жизнь я не раз убеждался в правоте катарского учения. Однако хотя на нашей стороне правда, мы не устоим против жестокости наших врагов. Окситанию ожидают чёрные дни, освещаемые яркими огнями костров инквизиции. На нашу землю надвигается тёмная сила. Я чувствую это. Другого и не может быть. Свет не может долго освещать этот мир тьмы. Я вижу гибель лучших сыновей и дочерей Окситании в своих снах, которые меня никогда не обманывают, – грустно проговорил Мартин. – Нам, катарам, остаётся лишь спасать свои души.

– Признаюсь, мне не нравится покорность катаров судьбе и их неприятие зла. Но должен сказать, что меня заинтересовали ваши рассуждения о справедливости. Полагаю, что грань между справедливостью и несправедливостью размыта. Часто то, что одному человеку кажется справедливым, оказывается вопиющей несправедливостью для другого. Считаю, что не следует искать справедливость в этом мире, а надо стараться совершать целесообразные поступки, – рассуждал Персиваль.

– Как же можно не бороться за справедливость? – растерянно спросил Патрис.

– Я ведь не призываю отказываться от борьбы. К примеру, с врагами нашей земли целесообразно бороться. Ведь отстояв нашу Окситанию, мы сможем продолжать наслаждаться твоими стихами и песнями, Патрис, любоваться картинами, которые ещё напишут Данье и этот юноша, – Персиваль кивнул на Грегуара.

– Ты прав, Персиваль, за свободную Окситанию нужно сражаться, – согласился Данье. – Ведь виноградари и рыбаки, астрономы и художники, ткачи и пахари, странствующие трубадуры и философы могут вольно жить лишь на свободной земле Окситании. Какое наслаждение дышать пропитанным ароматами благоуханных цветов и трав воздухом нашей родины, в котором витают благочестивые помыслы катаров. Кстати, если ты, Персиваль, осуждаешь катаров за полное неприятие зла и покорность судьбе, то я не могу принять доктрину их проповедников о создании земного материального мира сатаной. Такая красота может быть создана только Богом. По крайней мере, Окситания создана Господом. Нигде я не видывал таких красивых гор, бескрайних холмистых равнин с оливковыми и дубовыми рощами и такие синие небеса, как в Окситании! Да и прекраснее Тулузы я не видывал городов.

– Ты так красиво говоришь, Данье, что я заслушался. Пожалуй, ты не случайно стал патриотом Окситании. Я тоже часто любуюсь красотами нашей земли, а ещё чаще я заглядываюсь на красавиц-окситанок, которых ещё не успели истребить инквизиторы, уничтожившие красивых девушек в остальной Европе, обвинив их в колдовстве. А ещё я хочу сказать, что не всё будет потеряно даже в том случае, если сбудутся твои плохие вещие сны, старик, – сказал Персиваль. – Всё равно Окситания будет свободной. Придёт эра возрождения живописи и поэзии, науки и медицины.

После его слов наступило молчание. Вскоре уставшие хозяева и гости отправились спать в сарай, где уснули на душистом сене.

Ранним утром все собрались перед домом и наблюдали, как возничий запрягает лошадей. Потом папский легат Пьер де Кастельно, Симон де Монфор и его оруженосец Венсан с распухшими глазами и хмурыми отёкшими лицами молча забрались в крытую повозку.

– Мне кажется, они недовольны, – отметил Данье.

– Неужели им было мало еды и вина? – удивилась Вероника.

– Наоборот. Они слишком много выпили вина, – сказал Персиваль. – Теперь у каждого из них болит голова. Вот они и покидают Сомбре такими хмурыми.

– Они пили вино моего отца. Однако вино у нас всегда отличное. От него не может болеть голова, – сказал Грегуар.

– Они выпили слишком много прекрасного вина. Неумеренность во всём плоха. Заметь, Грегуар, мы с Данье тоже пили это изумительное вино. Однако разве скажешь по нашему виду, что мы перебрали лишнего? – спросил Персиваль.

– Это верно. Вы с Данье выглядите намного свежее, чем легат, барон и его оруженосец, – согласился Грегуар.

– Эти люди не дали нам вчера поесть в спокойной обстановке, – недовольно сказал Данье.

– И сейчас они не сказали доброго слова хозяину и его внучке за предоставленный кров, – произнёс Патрис, наблюдая за тем, как повозка трогается в путь.

– Они считают, что если заплатили за услугу монетой, то уже не нужны никакие слова благодарности, – сказал Данье. – Для них мерилом всего являются деньги.

Грегуар вдруг вспомнил, с каким благоговением, сидя за столом, пересчитывал монеты его отец. В те мгновения на лице винодела было написано блаженство. Отец перекладывал монеты одну за другой в шкатулку и улыбался. Отблески от свечей, попадавшие на золото, согревали его душу, словно лучи солнца. А потом он даже гладил шкатулку, прежде чем убрать её в потайное место. Отец ставил на место камень в стене, и тайник был скрыт для посторонних глаз. Потом Грегуар не раз замечал, с каким теплом отец смотрел на тот камень, ничем не выделявшийся от остальной кладки. Юноша смутился и постарался прогнать воспоминания.

Тем временем повозка уже удалилась от дома Мартина. Когда она подъезжала к краю деревни, где был расположен дом Давида, тот вышел из дома и затворил за собой дверь. Давид подошёл к плетню, улыбнулся и потянулся, радуясь тёплому солнышку. Однако улыбка мгновенно слетела с его лица, когда он увидел крытую повозку, запряжённую двумя лошадьми. Он понял, что пора уносить ноги…