Назаров сидел на подоконнике и в общей перепалке не участвовал. К нему подошел Калиныч:

– Айда с нами в Москву, Юрь Николаич! В новую армию. Повысим вас в звании, да опять воевать станем, только не за батюшку-царя, а за новую власть. Как вам такое предложение?

Назаров лишь усмехнулся.

Калиныч прищурился:

– В Москву, стал быть, не хотите. Не на Кубань ли навострились? Можа, к своим потянуло?

Назаров продолжал курить, не обращая внимания на задирания однополчанина, который теперь вполне мог оказаться его врагом.

– Гляди, барин, не ошибись!

Калиныч нарочно назвал его «барином» – подчеркнул ненадежность Назарова, но Юрий плевать хотел на угрозы. Он знал, что не пойдет за подобными Калинычу горлопанами.

Споры продолжались, но комбриг Петров разом закрыл собрание:

– Мы все равно не договоримся, товарищи офицеры. Пусть каждый поступает согласно своей совести.

С тем и разошлись.

Снова приходилось выбирать. Ехать на Север – значит, участвовать в гражданской войне. На юге – то же самое. Оставаться на Украине и служить сепаратистам под командованием немцев Юрий считал позором. Не зная, что предпринять и куда податься, он бесцельно слонялся по пыльным улицам Каменец-Подольска. Когда проголодался, ноги привели его в харчевню на окраине города. В центральных ресторанах пировали победители.

За одним из столиков сидел давний знакомый Самуил Рубинчик. Увидев Юрия, он приветливо помахал ему. Назаров обрадовался: Рубинчик ему нравился.

Хозяйка харчевни, толстая еврейка в засаленном переднике, подала им обед.

– Что думаете делать, Назаров? – спросил Рубинчик.

– Еще не решил. Хандра напала.

– Таки довоевались! А я, дурак, добровольцем пошел, лез из кожи, чтобы заслужить двух «георгиев», хотел с их помощью избавиться от черты оседлости. Кто знал, что евреи смастырят революцию и мои подвиги обесценятся как царские карбованцы. Курам на смех теперь мои цацки.

– Почему же курам на смех?

– Так большевики ж отменили черту оседлости. Все евреи, даже не георгиевские кавалеры, могут жить где угодно. Юмор в том, что я попал в заколдованный круг: куда ни сунься – везде заставляют воевать. А какой мне интерес воевать? Почему Самуил Рубинчик должен вечно воевать? Они думают, что я Александр Македонский или Наполеон?

– Не верю, Рубинчик, что вы не видите выхода из этой ситуации.

– И вы совершенно правы, Назаров. Не жаловаться же на прачечную, если у соседа грязные кальсоны. Нет такой ситуации, из которой Рубинчик не извлечет удовольствия. Скажу вам по секрету: есть идея!

Рубинчик подмигнул Юрию и закурил. Он определенно вызывал симпатию своим оптимизмом и тем, с каким наплевательством переносил удары судьбы, превращая трагедию в фарс. Это было так заразительно, что у Назарова полегчало на душе.

– Поделитесь вашей идеей, Рубинчик. Я тоже не желаю участвовать в гражданской войне.

– Моя идея проста: надо бежать.

– Куда?

– За границу.

– Но и там война.

– На Балканах она скоро закончится.

– Откуда вы знаете?

– Мне сказал один еврей, он только что оттуда.

– Но как вы попадете на Балканы?

– Как удастся: пешком, поездом, на пароходе. Мне везде помогут, потому что евреи есть везде. Хотите поехать со мной?

– Но ведь я не из ваших, мне-то никто не станет помогать.

– А мы скажем, что вы из наших.

– Не поверят.

– Еще как поверят! Вы не курносый, отпустите пейсы. Да я вас так загримирую, что вас примут за раввина.

– Но я не говорю на идише.

– По-немецки говорите?

– Да.

– Так коверкайте немецкий – сойдет за жаргон.

– А на что мы будем жить?

– Делать деньги можно на всем. Заработаем! Я хороший музыкант, на скрипке играю, как Паганини. Скрипка, кстати, у меня есть. А вы на чем играете?

– Немного на рояле.

– Нет, с роялем надорвемся. Будете играть на гармошке.

– Кто ж меня научит?

– Ну конечно, я, кто ж еще! В консерваторию поступать некогда.

– Интересно, сколько на базаре запросят за гармошку?

– На ваше счастье, гармошка у меня тоже имеется. Я позаимствовал ее в нашей батарее – не оставлять же врагу! Мы будем выступать в разных кабачках и харчевнях, с голоду не помрем. Жизнь музыканта вольная, веселая – чистое искусство. Сначала проберемся в Одессу – это мой родной город. Оттуда и махнем в Константинополь. Чудный город! Я там был, когда занимался контрабандой. Не пофартит в Константинополе, двинем во Францию. Наймемся матросами на какой-нибудь пароход до Марселя, а там до Парижа рукой подать. Париж всем нравится, и нам понравится. Ну что, Назаров, хотите быть парижанином? Соглашайтесь!

Юрий задумался. Его мучили сомнения.

– О чем тут думать? – уговаривал Рубинчик. – Ведь мы отправляемся в путешествие. Посмотрим мир, увидим новые страны, а вернуться всегда успеем, мы же не старики. И момент подходящий, если вы не хотите принимать участие в общей сваре. Когда-нибудь этот бардак все равно закончится, но мы не упрекнем себя в убийстве соотечественников.

– Хорошо, я согласен. Своей идеи у меня все равно нет. И пусть наша одиссея начнется с мечты о возвращении, потому что, когда уезжают, зная, что больше не вернутся, – это бегство.

– Ну и баста! Или, по-вашему, аминь.

Рубинчик вынул из кармана карандаш, бумагу, смятый конверт и положил перед Назаровым.

– Теперь пишите письмо мамаше, чтобы она за вас не волновалась. Один из «наших» едет в Москву, так он передаст.

Юрий благодарно посмотрел на товарища. Потом взял карандаш и написал: «Дорогая мама! Не желая участвовать в гражданской войне, я решил временно уехать из России. Думаю, ты меня поймешь. Пробираюсь со своим другом в Константинополь. За меня не переживай, я здоров. Когда будет возможность, буду писать или хотя бы присылать открытки. Все будет хорошо. Целую тебя, папу и Марику. Ваш Юрий».

Написав адрес, он передал конверт Рубинчику.

Мечты Николая Николаевича о контрреволюционном мятеже, похоже, обрели конкретные черты. Россия раскололась на два лагеря – красный и белый. Новые варяги были призваны: вслед за гражданской войной началась интервенция войсками Антанты.

В один из дней Назаров сказал жене:

– Ольга, потерпи еще немного, скоро ужасу конец.

– Напрасно надеешься, – возразила она, – все теперь за Ленина.

– А вот и не все!

– Трезво взвесь: сколько их и сколько вас? Вы проиграете. Знаешь, я пришла к выводу, что мы сами во многом виноваты. Надо иметь мужество признать это. Вспомни, как мы ругали власть, о восстановлении которой сейчас молимся. У нас есть и другие провинности.

– Можно поинтересоваться, какие?

– Задумывался ли ты когда-нибудь о том, как мы жили? В деревне мы не вникали в нужды крестьян. В Москве и вовсе изолировались от простого народа. Кого мы знали? Только горничных, кухарок, лакеев, поваров – лишь тех, кто работал на нас. Рабочие и ремесленники для нас не существовали, словно они жили не рядом, а на какой-то другой планете. Мы недооценили тот факт, что их миллионы, а нас – жалкая кучка. И они нас легко смяли.

Ольге Александровне хотелось поговорить с мужем по душам, как раньше, но он лишь досадливо пожимал плечами.

– Не понимаю, милая, откуда у тебя такие суждения? В каждом государстве существует классовое расслоение. Переход из одной общественной страты в другую возможен, но нужно доказать обществу свое право на более высокое положение: например, совершить подвиг, сделать открытие или еще что-нибудь значительное. В любом государстве имеется так называемая «элита» – цвет нации, ее соль. В России испокон эта роль отведена аристократам, интеллигенции. Они внесли наибольший вклад в достижения мировой цивилизации. Да, люди умственного труда имеют привилегии, но это справедливо. Их заслуги выше, это же азбучная истина!

– Мир изменился, а ты не хочешь этого признать. Народ создает новую интеллигенцию.

– Из иван егорычей?