Я освободился от культа личностей не только Сталина, но и Ленина, но и от культа безличности. И народ тоже может ошибаться, если его «ошибают». Советую всем вам не доверять «на слово» политикам, а больше верьте фактам и первоисточникам. Политика часто меняет характеры и психологию людей по мере возвышения их во власти. Так, я думаю, она изменила бывших мальчиков и Володю Ульянова, ставшего Лениным, и бывшего Сосо Джугашвили, ставшего Сталиным. Они были разные, но их объединяло то, что и у того и другого был так называемый исторический магнетизм. Такой магнетизм может быть и опасен. Книга Ленина «Государство и революция» когда-то произвела на меня большое впечатление. Но я думаю, что Ленин, выросший в христианской семье, к несчастью, сам себя расхристианил, потеряв жалость ко всему человечеству сразу после повешения старшего брата. Когда я был в Симбирске у могилы его отца Ильи Николаевича во время работы над «Казанским университетом», то я заметил, что выгравированный на надгробном камне крест был закрашен белой краской, но все-таки очертания его проступали. Это советская власть, тогда насаждавшая ленинский атеизм, закрасила крест. Какое насилие над смертью верующего отца его сыном, ожесточившимся даже на Христа.

Говоря о Ленине, прилагательных к слову «гений» Пастернак избежал, и не думаю, что из-за осмотрительности, а из-за того, что сама история еще не подыскала к Ленину прилагательного.

Сталину гораздо легче приклеить слово «злой», но это будет примитивно, он был гораздо сложнее и, может быть, гораздо несчастней. Ненависть-то – плохой соавтор. Но все исторические личности, неотделимые от истории, надо обязательно изучать, но только не бегло, а вдумчиво. Детство Сталина было тяжелым. Про него ходили слухи, что он был вовсе не сыном сапожника. У него в детстве была оскорбительнейшая кличка, которую дают незаконнорожденным. Отец избивал и его, и мать. Не забудем, что Сосо Джугашвили – несостоявшийся поэт, и безо всяких сомнений, одаренный. Одно его стихотворение, напечатанное под Рождество в тбилисской газете «Иверия» в 1895 году, когда автору было 16 лет, заставило меня задуматься. Тогда он писал под псевдонимом Сосело.

Многие стихи того времени, которые наверняка читал и юный Джугашвили в семинарии, были полны модного тогда ницшеанского мессианства, обреченного на месть черни, которая, по концепции Пастернака, от поклонения всегда переходит к поношению:

В стихотворении Сосело чувствуется отождествление автора с героем. Гордость, порожденная униженностью с детства, становится презрением к неблагодарной черни, которая не хочет его выслушать. Чернь это чувствует и тоже не прощает собственной униженности презрением к ней. Ее благодарность – яд. Сталин и Гитлер – схватка комплексов неполноценности несостоявшегося поэта с несостоявшимся художником? А смерть Сталина – это месть тех, кто вынужден был поклоняться от страха перед ним, возвысившимся над ними? Какая самопредсказательность в этом стихотворении! Не думаю, что Сталин стал пророком будущего России, но думаю, что смерть свою он себе сам напророчил. Даже яд, возможно, существовал – ведь все лекарства при болезни Сталина контролировал Берия, обладавший правом входить к нему, когда тот был болен, и первым радостно, но со все-таки перехватывающим горло страхом закричавший: «Тиран умер!»

Перед Второй мировой войной, несмотря на параноидальный разгром Сталиным начальствующего состава Красной Армии после подброшенной через Бенеша фальшивки ведомства адмирала Канариса об антисталинском заговоре среди высшего командного состава, у Сталина в течение нескольких первых дней войны все еще сохранялась вера в то, что Гитлер не мог обмануть его, хотя только за первый день войны немцы уничтожили 1200 самолетов (большую часть существующих на земле). Когда Жуков позвонил ему в четыре утра, ему пришлось несколько раз повторить, что это война, а между тем стратегические грузы по инерции продолжали идти из Москвы через Брест на Берлин, а в Брестской крепости уже погибали смертью храбрых наши первые солдаты, не понимая, почему их убивают те самые симпатичные немецкие солдаты, к которым они еще не так давно ходили в гости через границу на небольшой совместный парад, маршировали, а потом пили пиво с такими упругими сосисками, что от них отпрыгивали пальцы… Но Сталин, растерявшийся в самом начале войны, все-таки собрался и принял ряд жестоких, но, кто знает, может быть, необходимых для победы мер – Бог ему судья. История все-таки никогда не сможет перечеркнуть того, что Верховным главнокомандующим СССР был все-таки он, и хотя главную роль в победе над фашизмом сыграл народ, незаурядная воля Сталина во многом тоже решила исход Второй мировой войны. Он, может быть, в первый раз проявил редкое для него милосердие, когда Красная Армия вошла в Пруссию, и остановил точно найденными словами выплеснувшееся отмщение наших солдат за все муки, которые принесли захватчики советскому народу: «Гитлеры приходят и уходят, а германский народ остается». Приходило ли ему в голову, что кто-нибудь в эту фразу может саркастически вставить его партийную кличку и заменить «германский народ» на «русский»? Но, кажется, никто этого сделать не рискнул и после его смерти. Вырвавшееся у него признание в кремлевском тосте за русский народ, что наше правительство было виновато перед своим народом за ошибки в начале войны, пробудило надежды на то, что откроются ворота лагерей и из них выйдут столькие «без вины виноватые». Но этого не случилось. Они могли многое рассказать. Слишком большая кровь была пролита между собственным народом и им. Победа выпрямила людей. Он испугался того, что если он покается, то они ему не простят. А ведь кто знает. Сила прощения больше силы безжалостности. Ведь я же написал в моей «Автобиографии», как в сорок четвертом году по Садовому кольцу хромали на костылях, с обмороженными ногами, обмотанными тряпьем и обоями, немцы, плененные под Сталинградом, и что случилось, когда наши женщины прорвали кордон. Не пропустите этот эпизод.

Может быть, момент Победы был единственным, когда народ мог и простить Сталина, он же простил ему, бывшему семинаристу, попрание христианства, когда еле уцелевшие церкви, не держа зла против него, все-таки собирали и обручальные кольца в фонд обороны. Но он и в день Победы только чуть-чуть покаялся и сам на своем покаянии споткнулся, не сумел шагнуть в церковь, к Богу, через кровь, протянув к нему руки, молящие о прощении, и кровь, начавшая было сходить с рук, так на них и осталась – уже навсегда.