Так назвал Ленина Маяковский, а Пастернак – гением, хотя и в трагическом контексте, над которым стоило бы призадуматься:

Неужто два гения, говоря о третьем, могли ошибиться? А как же тогда пушкинское: «…гений и злодейство – Две вещи несовместные»? Я решил перечитать Пастернака и вдруг нашел у него его раннее стихотворение о Ленине, возвращавшемся на родину в семнадцатом году. Пастернак мысленно перенесся в тот запломбированный вагон, в котором границу пересек человек, еще не известный ни солдатам, ни крестьянам, ни рабочим, а только полиции, и слабенькой, по сравнению с громадиной империи, горсточке таких же, как он, эмигрантов и подпольщиков. Пастернак тогда не мог знать о том, что в архивах казанской полиции, унаследованных сначала ЧК, а потом и КГБ, будут храниться под грифом «Совершенно секретно» показания студентов университета о том, какие четыре слова, как заклинание, повторял с остановившимися глазами в студенческой портерной «У лысого» семнадцатилетний Володя Ульянов. До этого докопался-таки я во время работы над поэмой «Казанский университет». Володе сердобольно влили в горло полный стакан водки две студенческих подружки, соболезнуя казни его брата. Во всех показаниях четыре слова, какие он повторял и повторял, совпадали: «Я отомщу за брата! Я отомщу за брата!» Глаза его остановились в одной точке – и кто знает, что предвидел тот, несшийся вперед поезд к долгожданному отмщению. Но вот не сумел провидеть, что некто может невидимо прыгнуть в этот поезд и понять то, что там думает еще всемирно незнаменитый пассажир, впиваясь все теми же остановившимися глазами в Россию, которая вот-вот, окажется в его руках. В гениальности художника почти всегда есть провидение. Давайте вслед за Пастернаком прыгнем и мы в этот вагон:

Все во мне сопротивлялось. Неужели действительно Ленин мог так говорить с Россией и сам с собой? Но ведь Пастернак назвал его гением лишь тогда, когда впервые увидел его во плоти на большевистском съезде, и невольно вместе с толпой сам поддался завораживающему гипнотическому влиянию Ленина-оратора:

Но как только он начал описывать Ленина детально, то все-таки слова сопротивлялись, складывались в не очень-то симпатичный портрет, глаз художника подмечал настырность, а не одухотворенность:

Даже звукопись повторяющегося «п» звучала негативно, выдавая внутреннюю борьбу Пастернака с собственной загипнотизированностью. Строчки «предвестьем льгот приходит гений и гнетом мстит за свой уход» можно понять и так, что все его обещания рушатся, а остается только гнет системы, созданной им, в которой изначально было заложено не благо народа, а чувство мести – самое разрушительное и к тому же саморазрушительное. Думаю, Ленин долгое время сам не понимал этого, ибо был настолько влеком местью, а она влекома им, что лишь к концу жизни, видимо, с ужасом осознал случившееся – бывший семнадцатилетний мятежник против тирании, студент Володя Ульянов стал создателем новой тирании. Но было поздно. Тирания вошла в мягких сапожках Сталина в Горки, где умирал Ленин, наслаждаясь его беспомощностью, не стесняясь умирающего, показывая всем, кто отныне в России хозяин, оскорбляя его жену.

И всего лишь несколько цитат из Полного собрания сочинений В. Ленина, при жизни не печатавшихся, а после смерти не принадлежавших к числу рекомендуемых, или на них просто не обращали внимания: настолько они не совпадали с образом «доброго дедушки». А вы обратите хоть сейчас ваше внимание – никак этот образ не получается. Все идеологии вместе взятые не стоят одной человеческой жизни. А Ленин до удивления жестоко и легко обращался с этой главной на земле ценностью. Гпавным для него, как и для Сталина, было удержание власти любой ценой.

В отдел топлива Московского Совета:

Заместителю председателя Реввоенсовета Э. М. Склянскому:

А вот уж совсем невообразимое употребление Христового имени: