В городке, где мы жили, оказалось много беженцев из Польши, сосланных в Сибирь, в основном то были польские евреи, сбежавшие после германской оккупации Польши. По-русски они говорили плохо, с акцентом. Местное население их недолюбливало. С приездом большой группы беженцев совпало начало войны, вздорожание продуктов на базаре. Народ на несчастных людей возложил ответственность за свои беды.

Советское государство к беженцам относилось с недоверием. Несколько лет их, даже коммунистов, не призывали в Красную Армию. Подражая местным мальчишкам, и я бегал за ними и кричал: "Жиды пархатые!" За это старший брат меня однажды отлупил. Я ему в слезах сказал: "Леня, за что ты меня бьешь, я же твой младший братик!" Тогда он мне объяснил, что хоть я и младший брат, но, во-первых, по национальности такой же еврей, а во-вторых, нельзя оскорблять людей, которые, спасаясь от фашистов, попали в беду. Вот такой первый урок по национальному вопросу мне был преподнесен старшим братом. С тех пор я на всю жизнь стал интернационалистом. Моя жена полурусская, полумордовка, мой брат женился на карело-финке. Мой зять русский. Я атеист, жена, дочь и внук крещеные, православные.

Когда немцев отогнали от города, мы вернулись в Москву. Ехали в переполненном пассажирском общем вагоне, напоминавшем плотно заселенную коммунальную квартиру. Помню первый салют. Ударили неожиданно зенитные орудия. Сначала я испугался, подумал, что на Москву падают бомбы. Мне показалось, вблизи от нас что-то рухнуло, обвалилось, взорвалось. Это ощущение подтвердилось истошным криком какой-то женщины во дворе: "Бомбят, караул!" Потом, подбежав к окну, увидел огненные струи, режущие темное небо. Ведь первый салют производился трассирующими снарядами и был он не столько праздничным, сколько грозным и воинственным.

Запомнил и другой праздник, который шумно и весело отмечала Москва, 800-летие со дня основания города. Те дни я вместе с ребятами проводил у Северного, главного тогда входа на закрытую выставку. Там было много людей в военной форме, играли духовые оркестры, по вечерам показывали кинофильмы на открытом воздухе.

* * *

Меня отдали учиться в обычную среднюю школу № 306, находившуюся на Сельскохозяйственной улице, где стоял и наш дом. Теперь на ее месте выстроено новое здание школы, к чему я руку приложил в память о детстве. Учился не ахти как, был хулиганистым мальчишкой, дрался, прогуливал уроки. Стоя на лыжах, хватался за проезжавший троллейбус, он разворачивался у наших домов, и ехал за ним. Любил кататься на подножке трамвая. Высший шик - впрыгнуть на подножку вагона на ходу, когда трамвай набирает скорость. А соскочить перед самой остановкой. Так катались мы после уроков, сложив портфели в кучу на тротуаре, вызывая ужас прохожих и пассажиров, всегда стремившихся остановить нас возгласами: "Отрежет ноги, будешь тогда прыгать! Куда школа смотрит!"

Школа смотрела за своими учениками зорко, списки катавшихся на трамвае вывешивались на доске в коридоре. За эту проказу давалась хорошая взбучка и ученикам, и их родителям - чаще всего матерям. Отцов после войны осталось немного, и затащить их в школу было невозможно.

Футболом мы увлекались до сумасшествия: гоняли и тряпичные мячи, и банки по пустырям, а уж надувной старенький мяч - это как праздник. По нему и бить-то старались не очень сильно, чтобы, не дай Бог, не лопнул. Я обычно стоял на воротах, часто падал, чтобы взять мяч, коленки всегда были разбиты. Играли в футбол мы двор на двор, дом на дом, причем я всегда тянулся к ребятам, которые были старше меня. Мелюзга меня не привлекала.

По воспоминаниям Семена Фарады, у меня была забытая мною кличка Воладей. Ни пить, ни курить не тянулся. Драться не любил, был рослым для своего возраста, мог дать сдачу любому во дворе. Уважением пользовался и выступал в качестве миротворца в частых драках и разборках.

Я помню, звали меня за разрез глаз Китайцем. Я был атаманом одной мальчишеской группировки, другой предводительствовал Борис. Его дразнили: "Борис - предводитель дохлых крыс". В мой адрес на заборе писали в рифму: "Китаец - без яиц". И так далее в том же духе.

Походы на футбольные матчи на стадион "Динамо" превращались прямо-таки в праздничные боевые сражения. Билетов у нас обычно не было, шли, как тогда говорили, "на прорыв". Самые известные популярные команды - "Спартак", "Динамо", ЦДКА, "Торпедо", - страсти кипели вокруг них. Была такая припевка, с которой мы шли на матч: "Спартак", "Динамо", - через забор и тама". Заборы у стадиона были высоченные, охраняемые конной милицией. Надо было пронырнуть под брюхом лошади, потом как можно быстрее перелезть через высоченный железный забор, чтобы конник не успел оттащить за штанину от ограды. Потом надо было брать штурмом второй барьер, входные ворота на вожделенные трибуны. Тут, как правило, собиралась большая толпа безбилетных. Кто-то один истошным голосом подавал команду: "На прорыв!" Вот тогда начиналась форменная свалка. Билетеров и милиционеров сметали, толпа рвалась вперед, тут только держись, не упади, иначе пройдут по тебе, задавят. А прорвешься, и ты - счастливец. На краешек скамейки примостишься, глядишь, как завороженный, на поле, где сражается любимая команда. Тогда не играли, как сейчас по "выездной модели", а именно сражались, бились. Время-то было послевоенное, весь дух ушедшей войны проявлялся на футбольном поле.

Помню хриплый, надрывный голос радиокомментатора Вадима Синявского, его скороговорку, бешеный темперамент. Он своими репортажами просто гипнотизировал слушателей. Не удалось прорваться на стадион, спешишь, как угорелый, к репродуктору. И через Синявского как будто видишь своими глазами все, что происходит на поле. Говорят, он здорово привирал, половины тех эпизодов, о которых говорил, на поле на самом деле не происходило. Но слушали его с замиранием сердца, так больше никого не слушали. Все дела бросали, забывали обо всем. Тогда-то и вошло в моду словечко "болеть". То действительно была болезнь - азартная, увлекательная, незабываемая.

* * *

Однажды, не помню за что, я швырнул портфель в учительницу, чем-то меня обидевшую. Вот тогда меня, к счастью, из 306-й забубенной школы, где мы учились с Семеном, исключили. Отец перевел меня в другую школу, помню ее номер 277. Она находилась дальше от нашего дома, в Алексеевском студгородке. В ней я закончил десятый класс, получил аттестат зрелости. То была обычная московская мужская средняя школа, обучение существовало тогда раздельное. Девочки учились в женских школах. Не знаю, хорошо это было или плохо, но когда устраивались совместные торжественные вечера, то мы шли в соседнюю женскую школу как на праздник. Принаряжались, воодушевлялись, подтягивались, вели себя на тех вечерах очень строго, старались быть внимательными и вежливыми друг к другу. Никаких "дискотек" тогда не было.

Мой первый школьный роман произошел в десятом классе. Тогда впервые пошел под руку с девочкой. На тех вечерах читали стихи, пели, устраивали конкурсы на лучшее знание литературы, награждали победителей. Призами служили поделки, рисунки самих учеников, вышивки, картонные самолетики.

Изредка устраивался общий чай. Но это практиковалось в старших классах. На такие застолья заранее собирались деньги с родителей.

Знания в той школе давали неплохие, большинство ребят моего класса поступили в институты, техникумы, некоторые стали военными. Пробел моего школьного образования - незнание иностранных языков, это я сейчас ощущаю как свой недостаток. Хотя, надо сказать, интерес к иностранным языкам, равно как и к зарубежной жизни вообще, до и после войны особенно не поощрялся, а уж после 1948 года - и вовсе считался подозрительным.

Математику нам преподавала Мария Михайловна. То была блестящий педагог из старой плеяды московских учителей, пожилая, интеллигентная женщина. Она привила мне любовь к математике. Директор нашей школы запомнилась очень требовательной, но в то же время заботливой. К учителям отношение было разное. Одних любили, других боялись, третьих терпеть не могли и подстраивали им всякие мелкие пакости. Отламывали ножку стула и, приставив ее к сиденью, ждали, когда учительница географии жеманно опустится на него и поедет на пол под хохот класса. Бывало, натирали классную доску свечой писать на ней мелом становилось совершенно невозможно. Все это быстро разоблачалось. Если виновного не находили, то считалось, что в ответе весь класс. И наказывали всех дополнительным уроком, отменой перемены, вызовом в школу родителей и соответствующей проработкой.