И все-таки были немногие, кто не сломался, не признал себя виновным, отверг все обвинения. Как правило, их ждала та же участь, что и тех, кто "сознавался", "разоружался перед партией", каялся во всех вымышленных смертных грехах, увлекая за собой в кровавую мясорубку десятки неповинных людей.

Сегодня подчас говорят, что все они, большевики, одним миром мазаны. Что и палачи, и жертвы были людьми одного менталитета.

Трудно быть судьей этим несчастным. Трудно читать последние письма Бухарина. "Что расстреляли собак - страшно рад", - это сказано им о казненных после первого "московского процесса" соратниках Ленина - Каменеве и Зиновьеве. С ними Бухариным пройден весь революционный путь - от подполья до вершин власти в Кремле.

И вот в таких обстоятельствах мой отец не признал вины, устоял под пытками, не пошел на казнь вслед за Шаранговичем и Бухариным. Это произошло не только потому, что он не подписался под предъявленными ему обвинениями. Второе обстоятельство, возможно, сыгравшее главную роль в его судьбе, заключалось в том, что родной брат моей матери тогда работал в прокуратуре СССР. И в деле родственника поневоле задевалась его репутация. Кто-то, видимо, не захотел им пожертвовать. Да и Борис Владимирович Шейндлин из своего московского служебного кабинета, очевидно, мог воздействовать на благоприятный исход "дела" в Минске.

В начале 1938 года отца освободили, сняли с него все обвинения, восстановили в партии. Чтобы как-то вознаградить за все напасти, его перевели в Москву и назначили на весьма высокую для тех времен должность первого заместителя начальника Главлесосбыта при Совнаркоме СССР. Он стал работать по специальности, руководя знакомой ему отраслью в масштабах страны.

Я гордился отцом, который вышел оттуда, откуда мало кто возвращался на щите. Мое юношеское воображение не допускало в отношении его никакой критики. Он был для меня героем. Мне кажется, пример отца помог мне в становлении собственного характера.

Сейчас часто приходится слышать от тех, кто, выражаясь протокольным языком, стал на путь правонарушений: "С кого пример брать? Отец пьет, мать гуляет, брат ворует". По-моему, для подростка, даже в наше время всевластия ТВ, главное в воспитании - пример близкого, родного человека, отца и матери. Для тех, у кого такого примера нет, заразительным становится то, что в наше время рассматривалось как абсолютное зло и порок. Героями фильмов и книг сомнительного содержания стали "воры в законе" и "авторитеты", бандиты и киллеры, проститутки и сутенеры...

Мой отец пережил годы террора внешне спокойно. Как писали в книгах о таких людях, как он: никакие испытания не поколебали его веры в идеалы коммунизма, дело партии.

А сегодня я часто задумываюсь, есть ли во что-нибудь вера у тех, кто стоит за штурвалом России?

И это, наверное, беда - у многих не осталось никакой веры. У сошедшего со сцены поколения - была. Вера в лучшее будущее, которое они строят. У моего отца была вера в Советский Союз, Россию социалистическую. Поэтому он с энтузиазмом работал, не покладая рук, не щадя себя. В великих тревогах, в страхе жил, но верил!

Конечно, после арестов и тюрем, после 37-го и 49-го годов у многих коммунистов "ленинского призыва" вера пошатнулась, ослабла, мысли страшные в голову лезли: "Не одного ли поля ягоды - Сталин и Гитлер?" Но это было сомнение про себя. Где-то в голове на секунду оно вспыхивало и гасло под мощной пеной огнетушителя страха, гасящего крамольные искры. На СИСТЕМУ, на ИДЕЮ даже испытавшие на себе пытки Лубянки члены партии не замахивались. Все отрицательное они персонифицировали в одном злом лице, противопоставляя ему другое, доброе лицо: "Вот если бы был жив Ленин, все было бы по-другому!"

А у меня, человека, сформировавшегося в 60-е годы, какая вера? Во что, в кого? В Христа, Ленина, в деньги, в партию, перестройку, демократию? Или во все понемногу, в зависимости от обстоятельств и момента?

У меня вера в Москву! Мною владеет чувство, что этот громадный город, мой город, выстоит и победит! Убежден, как Юрий Михайлович Лужков: "строить - значит побеждать!" Мы строим, значит - и я, и мои дети и внуки, все москвичи, все в России будут жить хорошо, будут счастливы. Для этого надо работать. Не играть в политику, не искать, к кому сегодня удобнее пристроиться, не рядиться в политолога, теоретика, пророка, а каждодневно, нудно, обыденно - вкалывать. Для моего города. Для моей страны. Для моего народа.

* * *

Итак, после освобождения отца мы оказались в Москве. Сначала недолго жили в лучшей по тем временам гостинице "Москва". Потом нам дали квартиру на Сельскохозяйственной улице, распологавшейся на северной московской окраине, далеко от центра. Улица начиналась от Ярославского шоссе и шла к трамвайному кругу, где у трамвая была конечная остановка. От нее, развернувшись, они начинали долгий путь в центр.

Улица шла параллельно изгибавшемуся дугой руслу известной всем в городе Яузы. Это - речка моего детства. Летом мы в ней купались, зимой катались по замерзшему руслу на коньках и лыжах. Однажды вместе с лыжами я провалился под лед, долго проболел после такого жуткого купания.

Наша улица пересекала полотно Окружной железной дороги. Поблизости рос вековой лес, ставший после войны Главным ботаническим садом.

На Яузе после отмены крепостного права основывали текстильные фабрики, они и дали первое название улице Текстильщики. Ростокинская камвольно-отделочная фабрика, производственные корпуса и клуб располагаются на Сельскохозяйственной. Это название появилось в 1937 году и дано было в честь ВСХВ, Всесоюзной Сельскохозяйственной выставки. То была главная "потемкинская деревня", с размахом построенная для демонстрации всему миру достижений колхозов, детища Сталина. По проектам лучших советских архитекторов на нашей окраине появились выставочные павильоны, настоящие дворцы из сказки. Они резко контрастировали с соседней деревянной Москвой, состоявшей из бревенчатых изб села Леоново, бараков строителей ВДНХ, домов фабричных поселков.

В этой деревянной Москве выделялись здания киностудии детских фильмов имени Горького, института кинематографии и Профсоюзного Интернационала, Профинтерна. Эта был второй после Коминтерна штаб мирового коммунистического движения, объединявший профессиональные союзы разных стран, ставшие под знамена Ленина - Сталина. После того как Коминтерн и Профинтерн распустили, в громадном каменном доме посреди сада помещался институт Маркса - Энгельса - Ленина, позднее получивший название марксизма-ленинизма.

Мы въехали в бревенчатый, наскоро построенный двухэтажный деревянный дом. Но состоял он из отдельных квартир с печным отоплением. Нам дали на втором этаже трехкомнатную квартиру. Сюда мы перебрались из гостиницы с чемоданами, без мебели. Так стали москвичами мать, отец, я и мой старший брат Леня.

Не знаю, в честь кого назвали моего старшего брата. Я получил имя в честь покойного деда Вольфа Шейндлина. Это имя обрусело в нашей семье. Маму все звали Розой Владимировной. Думаю, отец с радостью назвал меня Владимиром еще и потому, что так звали его кумира, Владимира Ильича Ленина...

...Моего единственного внука назвали Владимиром в честь деда, то есть меня. Мы живем вместе. На даче в Жуковке он со мной. Приезжаю вечером ждет, не ложится. Утром еду на работу, он идет в жуковскую школу. Хочу, чтобы и в институт поступил наш, московский. Я бы ему посоветовал факультет юридический или экономический.

Ему пятнадцать лет, парень он эрудированный, хорошо разбирается в электронике, технике, занимается спортом. Учит два языка, английский, немецкий, не в пример мне. Кроме имени, схожесть со мной в том, что внук домашние задания не любит делать, оправдывается, когда получает плохую оценку. А в общем, мы с ним небо и земля. Это и хорошо, наши дети и внуки должны быть сильнее, образованнее нас.

Сельскохозяйственная улица стала известной в Москве после того, как на ней выстроили после войны корпуса бесхитростной гостиницы "Турист". Она предназначалась для иногородних экскурсантов Выставки, приезжавших в Москву по профсоюзным путевкам. На месте нашего дома, на Сельскохозяйственной, 15, появилась гостиница "Байкал"...