На Крайнем Севере, как на фронте, оформление происходило быстро. Мне дали рекомендации, проголосовали на партсобрании, вызвали в райком и вручили партбилет.

Так стал я коммунистом, о чем, впрочем, никогда не сожалел.

* * *

Не сразу все заладилось на Московском буровом участке. Когда я его принял, ужас овладел мною. Давно следовало увольнять моего предшественника, давно. Все развалено, разворовано, техника в аварийном состоянии. Рабочие пьянь на пьяни, дисциплины никакой. Хотят - пьют, хотят - дерутся. В общем, полный бардак. Ни в Ватутине, ни в Апатитах ничего подобного не видел.

Что делать? Я понял, какие бы приказы ни издавал, какие бы планы ни намечал, все провалится, потому что некому их выполнять. Требовалось многих пьяниц и бездельников, чуть ли не половину коллектива, уволить! Вот к какому невеселому выводу я пришел. Это сейчас в любой частной фирме избавиться от лодыря или пьяницы не проблема. А тогда, в 60-е годы, одного бездельника убрать - хроническая головная боль для начальника.

Мы всегда шарахаемся из крайности в крайность. При Сталине, по его инициативе, приняли драконовские законы, направленные на укрепление трудовой дисциплины в преддверии грядущей войны. Фактически рабочие перестали быть свободными людьми, лишились права переходить по своей воле с одного места работы на другое без разрешения администрации. Если, скажем, классному рабочему или инженеру предлагалась на соседнем заводе зарплата намного выше, он улучшить свое материальное положение не мог. За несколько опозданий, за прогулы каждый по докладной мастера рисковал оказаться на скамье подсудимых и после сурового приговора суда очутиться за решеткой.

Хрущев отменил сталинские законы. Но сделал крен в другую сторону. Он лишил администрацию права увольнять бездельников, наказывать пьяниц. Любой приказ в их отношении следовало утвердить в профсоюзном комитете. А там всегда у разгильдяев находились адвокаты, понимавшие, что если сегодня уволят за выпивку Петрова, то завтра настанет очередь моя, Смирнова.

Разве мыслимо было в военные или послевоенные годы приходить к станку с бутылкой? А в хрущевские времена водка потекла рекой на рабочем месте. Цветы хрущевского либерализма быстро расцвели пышно на Московском буровом участке. С одной стороны, новая политика партии по отношению к рабочему классу, гегемону, строителю коммунизма. С другой стороны, я, новоиспеченный начальник, замахнулся на половину трудового коллектива. Контрреволюция! В восприятии некоторых высоких чинов - наступление на рабочий класс, расправа с гегемоном. И кто расправляется? Мальчишка. Вот такая прескверная создалась для меня ситуация.

Одно преимущество было на моей стороне: выгоняя пьяниц, бездельников, беря на их место новых рабочих, я дело с мертвой точки сдвинул. Участок дал о себе знать, заработал, жалобы на буровиков прекратились. А без их усилий все другие строители не могли выполнить свое задание. Люберецкая станция аэрации, станции московского метро - не шуточки. Они постоянно находились в сфере внимания строительного отдела МГК партии.

Так создавалась некоторая двусмысленность моего положения. С одной стороны, вроде бы молодец, работу наладил, с новой должностью справился. С другой стороны, не умеет находить общий язык с рабочим классом, не ищет к нему подходов! Да к рабочим я всегда подход находил, они это чувствовали и поддерживали меня. И всегда с честным рабочим человеком возникало неразрывное трудовое единство, взаимопонимание и дружеское взаимодействие. Но с лентяями, несунами, пьянью я был не в ладу. Казалось бы, все здесь ясно.

Но в районном Комитете народного контроля этого понять не хотели! Там анонимка, донос - материал, событие, основание для бурной деятельности. Получили, прочитали и давай свою зарплату отрабатывать, необходимость, незаменимость доказывать. Назначались комиссии, происходили проверки, требовались от меня отчеты, устраивались собрания. В чем меня только не обвиняли! И в приписках, и в нарушении штатного расписания, и в "мертвых душах", и в грубости, и в невнимании к рабочему человеку - всего не перечтешь.

Ларчик просто открывался: уволил я одного забулдыгу, который имел приятеля в районном КНК - Комитете народного контроля, вот он и мстил мне. Помимо личной мести, общий настрой у Комитета ко мне был негативным: не по чину взял, слишком многих уволил.

Еще не настало время коренных перемен. Еще срабатывали старые стереотипы поведения. Система меняться не желала, не собиралась. Мой случай касался именно Системы, во многом устаревшей уже тогда, в 1962 году, но не желающей этого признавать. Но от меня довольно быстро отвязались. Повезло, что председатель вышестоящего КНК, опытный пожилой человек, разобрался верно и быстро в сути происходящего. И, спасибо ему, защитил меня. Здесь, правда, признаюсь, и личные связи сыграли важную роль. Отец, член КПСС с 1924 года, был знаком с этим партийным товарищем, помог мне.

Так еще раз моя судьба решилась в партийной инстанции. Первый раз, как читатель помнит, меня вызвали по жалобе горняков в партком шахты. Тогда у меня еще не было партбилета. Все быстро обошлось. Второй раз пришлось поволноваться. "Дело" мое дошло до вышестоящей партийной инстанции. Но "оргвыводов" не последовало. Партбилет не попросили положить на стол.

Старый мой партбилет у меня хранится дома, как память о прошлом. С ним связано не только плохое, но и многое хорошее в жизни. Кроме партбилета члена КПСС я получал удостоверения члена Московского горкома партии, мандаты делегата городских партконференций, съезда КПСС. На последнем съезде делегатами оказались я и мой дядя, академик Шейндлин...

Я многим обязан партии, меня воспитала Московская партийная организация, самая большая и самая влиятельная в стране. В нее входил цвет нашего народа. Членами КПСС были не только номенклатурные работники, но и такие люди, как Александр Трифонович Твардовский, Дмитрий Дмитриевич Шостакович, Булат Шалвович Окуджава...

Хочу признаться со всей откровенностью, что если было хорошее, что партия могла дать, она мне дала. И все недостатки, которые имела, - тоже в меня вложила. Поэтому я как бы человек с двойным дном. И с тем прошлым, что было, и с тем настоящим, что есть.

Я уважал партийную дисциплину и ее побаивался. Мы знали, партбилет у нас один, берегли его как зеницу ока. Для меня и моего поколения не было большей угрозы, чем та, которая содержалась в словах партсекретаря: "Положишь билет на стол!" Быть исключенным из партии - значило оказаться на обочине жизни, стать изгоем, с запятнанной репутацией. Второй раз войти в закрывшуюся дверь партии редко кому удавалось.

Работоспособность, пунктуальность, инициативу, умение быстро принять верное решение, все эти качества ценила и укрепляла во мне партия.

Много раз после первого обсуждения в парткоме шахты мне пришлось отчитываться в разных партийных инстанциях. Но все всегда обходилось хорошо.

Более того, после обсуждения в Комитете народного контроля меня повысили в должности.

* * *

Трест "Союзшахтоосушение" выдвинул меня на работу главным инженером Калужского строительно-монтажного управления.

Снова, в который раз, покинул Москву, принял управление. Оно занималось тем же хорошо мне знакомым делом, что и в Сафонове, Апатитах и на Московском буровом участке...

Но в Калуге я проработал всего четыре месяца, не успел даже перевезти в областной центр жену и дочь. Калужанином не стал. Потому что вновь понадобился в Москве...

ГЛАВА IV

Перехожу в трест Горнопроходческих работ.

Встреча с В. Ф. Промысловым.

Еще раз о делах Хрущева.

Дача Фурцевой. Кто основал

"Главмосинжстрой"? Москва 60-х годов.

"Интурист" над Кремлем.

"Быть Москве образцовым коммунистическим

городом"! Генеральный план 1971 года.

Был ли "застой" при Брежневе?

В конце 1964 года меня пригласили на другую работу - в старейший московский трест горнопроходческих работ "Главмосстроя". Рады были отец и мать, рада Марта, что я перестану жить вдали от дома. Так, после семи лет службы на периферии с наездами в Москву, я перешел в крупнейшую строительную организацию города, основанную Хрущевым.