Но справа стояли отгороженные плотной сеткой ремонтные леса. И оттуда доносился сдержанный шум работ. Это и была та самая обыденность. Хотя эта обыденность только подчеркивала торжественную душевность уже сделанной части церкви.

Народу в храме было не много. Несколько богомольных старушек, для которых церковь уже давно стала родным домом. Они что-то вытирали, собирали обгоревшие свечки и строго следили за входящими – все требования соблюдаются: покрыта ли голова у женщин, и, наоборот, снята ли шапка у мужчин.

Несколько женщин и мужчин среднего возраста. Ну, эти явно из любопытства. Хотя свечки уже купили и были готовы их зажечь и поставить. Возле одного оклада женщина в темном платке истово молилась. Она не произносила не звука, только губы едва шевелились, но посмотрев на неё ты словно слышал крик…

В центре священник совсем тихо разговаривал с парочкой явно деловых людей. Судя по всему, разговор был совершенно светским, по вполне земным проблемам.

Честно говоря, я боялся, что в церкви увижу покойников.

Как-то в провинции зашел в церковь, а там, у алтаря, на козлах, одиноко, словно кем-то забытые, были поставлены два гроба с преставившимися. Никого рядом с ними не стоял, и это делало эту картину еще более мрачной…

Но, то ли этот обычай отменили, то ли к тому времени, как я пришел, всех уже отпели и отвезли, но никаких похоронных процессий здесь не было.

Я неторопливо оглянулся, подошел к церковной лавке. Женщина в темно-серой одежде и темном платке негромко спросила:

– Здравствуйте! Что бы вы хотели?

Что бы я хотел? Жить бы я хотел. И чтобы в голову не лезли всякие мрачные мысли. Но лекарства от этого даже в церкви не купишь.

Я вежливо улыбаюсь и беру три свечки среднего размера. Почему три? Не знаю. Так показалось, что нужно именно три.

А вот что дальше делать, я, честно говоря, не знаю. Наверное, стоило бы помолиться. Но как молиться, когда не знаешь слов.

Я прошел по церкви, мимо горящих свечей, мимо икон с изображением неведомых мне святых в окладах. Попытался что-то прочесть на табличках, прикрепленных рядом с окладами, но написаны они были на старославянском. Ничего не понял.

Охватила меня досада и печаль. Вот словно нащупал, что надо делать. И где это делать. А как не знаю…

И ускользает этот шанс что-то изменить, может быть, последний шанс…

– Добрый день! – сзади раздался негромкий приятный голос. Я обернулся.

Ко мне подошел тот самый священник, который совсем недавно беседовал с деловой парочкой.

– Здравствуйте, – тихо отвечаю я.

– Вы извините, что я к вам подошел. Но мне показалось, что у вас возникли какие-то трудности.

Трудности… Разумеется, трудности. Меньше, чем за сутки такого напроисходило…

Конечно, по уличному обычаю можно было бы не грубо, но твердо послать излишне любопытного человека.

Только не в этом случае: передо мной все-таки был не совсем простой человек, а лицо, имеющее духовный сан. И, потом, не он ко мне пришел в дом, а, как не поворачивай, я к нему.

– А у кого их сейчас нет? – не слишком тактично отвечаю я вопросом на вопрос (не еврей, я не еврей, просто ничего лучшего в той ситуации не нашел, как ответить именно так!).

Был и еще один момент: этот священник располагал к себе. Он был чуть ниже меня, примерно метр семьдесят пять, даже под рясой заметно, что хорошо сложен. Тонкие «думающие» черты лица, к которому очень шла аккуратная бородка в стиле физиков 60-х. Ну, собственно, по возрасту, он сам родом именно из тех лет. То, что был он уже не мальчиком, тоже располагало. Но главное – глаза. Взгляд у него был внимательным, словно проникающим, к тебе в душу, но проникающим мягко, без насилия над твоим собственным Я.

– Да вы знаете, не со всякими проблемами человек в храм идет. Тем более, человек не воцерковленый, – и здесь, словно убоявшись, что я не пойму последнего слова, пояснил, – то есть не слишком соблюдающий необходимые для верующего действия. В храме появляющийся не часто…

– Вы правы… – соглашаюсь я.

– Нет, если вы не хотите говорить, извините, за мою навязчивость…

– Да что вы, – я вдруг почувствовал, что не хочу, чтобы этот человек уходил. Нет желания излить, все накопившееся за прошедшие часы не появилось. Я никогда не исповедовался, и не тянет. Хотя, наверное, при моем раскладе – и не помешало бы… Но это по традиции. Внутреннего убеждения я так и ощутил. Но и желания, чтобы этот приятный человек ушел тоже. – Это вы извините меня за бестактность. Просто боюсь оторвать вас от насущных дел.

Он слегка улыбнулся, но едва-едва, словно боялся обидеть такой реакцией на мои слова. И ответил серьезно, хотя при желании можно было почувствовать хотя и доброжелательную, но иронию:

– Мои насущные дела – это людские заботы. Вот остальные, – он оглядывается в сторону строительных лесов, – это просто житейская необходимость…

– Куда без неё, – поддерживаю я, не совсем зная, а что говорить дальше. Если он сейчас спросит, «Что ж, мил человек, с тобой случилось?» – придется уйти. Не люблю подобных вопросов. Даже от духовных лиц.

– Меня зовут отец Иоан, – представляется он, но потом, словно заметив некоторое мое смущение, добавляет, – но, если вам сложно, можете называть меня Василий Петрович.

Я действительно был в растерянности. Называть своего ровесника «отцом» я как-то готов не был. Но и в храме священника – по имени – отчеству, верх бестактности. Чай, не нехристь какой.

Ладно, по ходу определю.

– Олег…, – начинаю представляться и я, но в тот момент, когда собираюсь произнести отчество, замялся, и решил, что в данном случае, оно будет лишним. Георгиевич – здесь как-то слишком официально. Не на переговорах же…

– Очень приятно! Вы не знаете, что делать со свечками? – он не стал пытать меня прямыми вопросами. Тем более, я действительно забыл про свечки. Просто машинально вертел их в руках. Они уже и подтаивать начали.

– Ну, кроме того, что их надо зажечь и поставить – действительно, не знаю, – признаюсь я.

– Тогда не торопитесь. Но зачем-то вы их взяли…

– Так принято.

– Но это же не почетная обязанность. Вас, надеюсь, никто не заставлял.

– Конечно, нет…

– И пришли вы в храм не только отметиться свечкой, как галочкой, по модному нынешнему поветрию.

Здесь мне захотелось приоткрыть рольставни на своей душе.

– Да нет, не по моде… – грустно признаюсь я. – Как-то само-собой получилось.

– Само-собой – это означает, что у вас внутренняя потребность появилась в храм прийти. Жизнь, наверное, загнала в такой угол, когда никакие рационально-прагматические схемы не помогают найти выход?

– Вы очень близки к истине, – соглашаюсь я. – Только, боюсь, что не готов я к исповеди.

– Вы не бойтесь, потому что, действительно, к исповеди надо готовиться. В себе разобраться, Бога почувствовать. Иначе кому вы будете свои проблемы открывать и прощение за неправедные поступки испрашивать?

– Да, вы правы…

– Дело не в том, прав я или нет, – замечает отец Иоан. – Главное, чтобы вы правоту смогли найти. И свою душу…

– Душу, – удивился я, может мой собеседник оговорился…

– Именно, – подтверждает он. – Как вы, полагаете, а что такое душа? И не вообще, а именно у вас?

Я растерялся… Вопрос-то вроде простой, а как ответить, сформулировать… Он продолжал:

– Для себя ответьте. Она у вас есть?

– Надеюсь, что да! А что есть люди, у которых её нет?

– Таких нет. Я не о том. Что есть душа для вас? Можно сто раз говорить халва, но станет ли от этого слаще во рту? Я, действительно, думаю, что вам самому надо понять, что есть для вас душа – различные биохимические процессы? Или скрытый орган, что-то наподобие печени, только медиками не замечаемый? Может, что-то еще? Что вы внутри ощущаете, когда произносите это слово? … Ведь, любое слово материально, а не просто сотрясение воздуха…

– Не простые вопросы вы задаете, – попытался пошутить я. Но мой собеседник оставался серьезным, и тон – мягко-доверительным.