– Вы записали это? – обратилась мать к существам, выглянувшим из-под кровати. Разум Мариночки отказался понимать, что они такое. Дочь механически повторила их послушное кивание.

– Я же запретил открывать кладовку! – прошипел Лёва, поднимаясь и отступая в полумрак.

– А ей и не нужно было, они мои собственные, – любезным тоном сообщила ведьма. И добавила официально, но с лёгким сожалением в голосе:

– Принц, вы меня разочаровали. Я сама предложила это испытание и готова была организовать Реставрацию. Однако вы только что произнесли всё необходимое, чтобы меня переубедить. А ведь добрую девочку вам приготовила, годы потратила на воспитание по-настоящему верной, понимающей, самоотверженной. А вы её исключительно в виде фамильяра (1) использовали… Итак, – подвело итог создание на больничной койке, – вы скомпрометировали себя, принц. При свидетелях признались в своём чудовищном эгоизме и неспособности контролировать дурные наклонности. Я подумаю ещё, отложить коронацию лет на триста или отдать вас уже сегодня на растерзание неупокоенным душам. Заберите его!

Из-под пальцев ведьмы вырвались тёмные штуковины, страшнее которых ничего и представить себе невозможно: иглы, раскрывающиеся жадными пастями или цепкие паучьи лапки, многие бестии или один ветвящийся морок – не разглядеть было в удушающем сумраке.

Это, неведомое, схватило визжащего Лёвушку и утащили под кровать.

Мариночка робко оглянулась. На шум должно было сбежаться всё отделение.

Но вот свет мигнул, и медсестра уткнулась мокрым носом в добротную серую кладку казематов.

Она превратилась в мышку и успокоилась наконец. И улеглась спать на триста лет за камешком под травяным одеялком.

(1) Фамильяр – дух в зверином обличье, спутник и слуга колдуна. Например, ведьмин чёрный кот.

Была у нас соседка Нина Ивановна, учительница музыки. Такая вся из себя: «Для гармоничного развития личности ребёнка записываю вашего мальчика по средам и пятницам на фоно!» В переводе на людской и понятный: несите бабос, вы, недостойные звания родителей. Купите билет в лотерею, где разыгрывается лучшее будущее для детей. Таинственное и грозное «фоно» означало фортепиано. Попросту – древнее беккеровское пианино в квартире Нины Ивановны. Глухой, но всё ещё бодренький инструмент.

Мамуля, человек к наезду ближнего гиперчувствительный, прям-таки аллергический, восприняла требование соседки как «Всё для фронта, всё для победы!». И потащила меня по клавишам клацать. Хоть бедность страшная была. Вообще неясно, откуда тогда в доме гречка бралась. В возрасте веры в Деда Мороза считала, что еда материализуется из пятёрок и примерного поведения. Но уже в младших классах засомневалась – из-за падения курса шоколадного сырка по отношению к успехам в учёбе. После победы на олимпиаде по математике в холодильнике могло вообще не оказаться ни одного сырочка!

Но музыка в нашем доме подавалась в изобилии, даже если маме не платили зарплату два месяца подряд. В простенке между залом и кухней тоже стоял инструмент, ореховый «Красный Октябрь». Стыд-позор, но музыкальный слух я не унаследовала совершенно. Шум из пианинной утробы оставлял меня холодной. Аж до лёгкого насморка.

Нина Ивановна обещала маме развить мои музыкальные таланты. Спустя почти сорок лет утверждаю: остались завитыми. Польку от марша не отличу! Стараться буду, потеть, шевелить ушами, и всё равно не получится.

Нина Ивановна самоуверенно заявляла, что берёт не каждого, а только перспективных. Как Том Сойер на покраску забора, понятно? «Разве что один мальчик из тысячи, а то и из двух тысяч сумеет выбелить его как следует». Но раз уж все серьёзные женщины вокруг считали, что без па-ба-ба-бама не прожить, значит, приходилось симулировать музыкальность. Нот семь, вероятность угадать неплохая. То и дело меня грозили выписать из перспективных из-за очевидной бездарности. И мама с испуганным лицом бежала на второй этаж с припасённой со дня рождения коробочкой «Ассорти». Тогда уроки возобновлялись.

Поначалу против ненавистных этюдов и сонат помогало обкусывать кожу на пальцах до гнойных панарициев. С этой тактикой у нас боролись чесноком и йодом, перцем и упрёками в свинстве. Пришлось прекратить самоедство. «Познакомишься с молодым человеком, – пророчила мать. – Он тебя попросит Шуберта сыграть, а ты не сможешь. Он на тебе и не женится!» Этого допустить, конечно, было никак нельзя.

Ежедневно по часу на «Красном Октябре» отрабатывались Чайковский с Моцартом. А результат? Сегодня могу воспроизвести только «Старинную французскую песенку», заунывную мелодию. Играют её на множестве чёрных клавиш, которые я считаю своими персональными врагами. Не из расизма! Чёрные просто хуже. Спросите любого бездарного пианиста. Он подтвердит.

У соседки-музыкантши были дети, воспитанные строго, как черти в сундуке у священника. Чужой в дом – сразу прятались в другой комнате. Ходили тихо, спасибкали через каждое слово, как ненастоящие. Пацан и девчонка – намного, лет на пять младше меня. Мы почти не играли вместе. Пугнула их разок-другой валенками-пяткогрызами, чудищами, которые прикидываются обувью. И рогатой сортирной кудрой, чтоб малышня не по делу туалета не занимала. И всё равно малыши висли на мне, как блохи на собаке. Едва садилась за пианино, оба замирали поблизости и глядели на пальцы, на мою неуклюжую левую руку. Или заранее подкладывали кусочек фольги из-под шоколадки «Алёнка» под молоточек, пробуждающий ля малой октавы, – и ждали зловещего треска. Впрочем, за такое уже наказывали.

Папы у них тоже не было. То есть, у меня отец с самого начала отсутствовал, прочерк в паспорте, мама родила дочь, что называется, себе. А их папка недавно нашёл себе другую женщину. Говорили, лет на пятнадцать моложе Нины Ивановны. Расставались супруги по-бразильски, с рыданиями и пощёчинами. У нас на этаже соседский ор снизу слышно было великолепно. Народ узнал всё, что хотел. Вплоть до размера органа блудливого родителя.

– Меня оставляешь – ладно. Но детей?! – разносилось, благодаря великолепной подъездной акустике, как в Большом театре.

– Ничего, – гундел неверный муж, – у меня новые будут! Не такие шизанутые, как ты этих выдрессировала.

– Нет, Станя! – обещала Нина Ивановна своим хорошо поставленным контральто. – Не будет у тебя в жизни никаких других детей!

У нормальных людей Станислав – Стасик. А у неё – Станя. Любой бы от такой ерунды сбежал. Шучу. Он, наверное, устал просто: квартира маленькая, куда ни глянь – кто-нибудь из малышни крадётся по стеночке и извиняется за своё присутствие на каждом шагу. Уехал, короче, с молодой женой на Дальний Восток. Внизу притихло, разве что Чайковский иногда зазвучит или «Турецкий марш». Мама соседке старую бабушкину шубу предлагала тогда, но Нина Ивановна отказалась, мол, не нуждается. Нет – и не надо! Я потом распорола и аляску себе сшила, мехом внутрь. Не понимаю гордых, кто старую вещь презирает.

Так что отбарабанишь адажио («Третий палец, а не второй! Локоть не прижимай! Мягче, это тебе не “Танец с саблями”!») – и можно домой за «Властелина мира» Беляева. Или маминого Булгакова, что за трубой в ванной спрятан. Будто я не знаю, где книжки про голых ведьм и оторванные бошки, хе-хе. Иногда везло: во время урока музыки к Нине Ивановне приходили гости. С ними хозяйка уходила на кухню. Там незнакомые женщины плакали или умоляли о чём-то тоненькими, отчаянными голосами. Им возражали невнятно и угрюмо. Изредка голоса возвышались, но разобрать, о чём спорят, никакой возможности не было: только прекратишь клавиши терзать, раздаётся крик: «Заснула? С первого листа опять!» – и жалобные всхлипывания очередной гостьи.

Удивительно, каким влиянием обладала простая учительница музыки!