Мужчины заходили и на таинственную кухню приглашались очень редко. А если уж случалось, то сперва оставляли в прихожей большие тяжёлые сумки. Уходя, странно переспрашивали в дверях: «Так отдаст?» или «Выпустят?». Будто соседка работала в бюро прогнозов и знала будущее.

Когда я пошла в шестой, мамуля и музучительница постепенно сдружились. Занимали друг другу очереди, обсуждали реформы и разгул преступности. Вместе стали ездить на электричке в сад. Так почему-то назывался участок земли с домом, имущество соседки.

Со станции приходилось тащиться через лес, долго, безо всякой тропинки, чуть ли не по звериным следам. Нина Ивановна просила никогда без неё туда не ездить. Нам бы и так в голову не пришло. Зачем бы? В чужой сад? А потом скажут, мол, мы чужую картошку выкопали или трусы с верёвки спёрли.

По дороге молчаливые соседские дети шустро набирали по полному пакету грибов. И этим бесили до икоты: как я ни пялься, как по кустам ни скачи, ни одного гриба не находила! Даже муравьями проточенной сыроежки.

Долго ли, коротко ли по таинственным приметам находилась нужная полянка. На ней скособочился сруб, а за ним – небольшой огородик. Не помню, чтобы с него собирался какой-нибудь урожай, но пропалывали и чистили этот участок самоотверженно. Думаю, кривые рядки зелени задуманы были исключительно для воспитания детского характера. И наглядного примера, что картошка не растёт на магазинной полке.

Мы, дети, совместно кидались копаться в земле. Соседские отпрыски – по свистку, а я – из собственной необъяснимой для городского человека нежности к росткам. Люблю втыкать в почву пальцы, дёргать посторонний пырей за листья. Кактусу и алоэ, проживающим на подоконнике, верным и неприхотливым друзьям, не удавалось утолить мою страсть к зелёному. Хотя, надо отдать им должное, они старались: звали в свои колючие объятия и, кажется, даже изредка цвели.

Пока мы возились в грязи, мамы разводили костёр и варили на нём фантастический грибной суп. Ничего подобного не едала потом – ни в Париже, ни в Пекине. Честное слово! К вечеру я легко выигрывала в дурачка содержимое карманов обоих соседских малышей: стеклянные шарики, ириски, проволочные колечки – всякое такое. На обратном пути на меня ещё дулись, но к следующему уроку забывали. Подлезали под стул-вертушку, цапали за пятки, щекотали, сбивая с такта. Нина Ивановна недовольно ворчала, провожая очередную зарёванную незнакомку. И торопилась к пианино, грузно переваливаясь на отёкших ногах, хлопая в ладоши нервно, как взбесившийся метроном.

То, что случилось дальше, вспоминать не слишком приятно, но необходимо.

Вышла я как-то раз с особенно поганого урока. Выяснилось, что проклятье «заиграть рондо» и в самом деле существует, а не выдумано для запугивания глупых маленьких пианистов. «Заиграть» – значит, залажать. Только успеваешь пустить из-за такта первое «т-радара-да-РАМ!» – и пальцы сводит судорога. Урок закончен, можно идти домой! Моцарта – выкинуть и забыть. Точнее, начинать учить его с начала, ползком по клавишам. И при фантастическом усердии достичь прежнего уровня через пару месяцев. Под ехидные замечания, мол, загнанных лошадей – что?..

Выскочила я с дикими глазами в подъезд – и чуть не покатилась вниз по ступенькам. Споткнулась о сидящего на лестнице Станю.

О растолстевшего, небритого, грязного Станислава Васильевича, бывшего мужа соседки.

– Нина дома? – спросил он, глядя бессмысленно в пустоту над моей головой. И полез на коленях в раскрытую дверь.

Но вползти почему-то не смог. Ткнулся лицом в косяк, заскрёб пальцами по обитой кожзаменителем ручке.

Пьяный, решила я. Хотя известный запашок отсутствовал. Про наркоту и не подумала, ничего ещё о таком и не знала. Первая встреча с этой темой произошла на следующий год, когда нашу отличницу Жанну нашли с пакетом на голове. Токсикомания, один чёрт. А тогда я только удивилась, что водкой от Стани не несёт. Стоило бы убежать от него вверх по лестнице. Но я только отошла на безопасное расстояние, перегнулась через перила и стала наблюдать, как дядька в квартиру зайти не может. Сегодня, наверное, снимать бы стала – и на ютуб.

Сосед и упасть в прихожую пытался, и зацепиться за висящее внутри пальтишко сына – всё зря. Походило это на непонятную игру или дурацкую шутку. Наконец, на шум выглянула музучительница. Жаль, разглядеть не удалось, повеселило её состояние супруга или расстроило. Соседка довольно долго наблюдала сверху из полумрака, пока Станислав Васильевич её не заметил. Разведённый муж как раз пробовал просунуть в квартиру снятый с ноги ботинок. Потом поглядел наверх и вскрикнул.

Горестный вопль, будто стон раздавленной грузовиком собаки, звук, который не ожидаешь услышать от взрослого мужчины, сразу и бесповоротно убедил меня, что происходящее не весело, а ужасно. Страшнее, чем белоглазая бабушка Фаня и однорукий цыган в переходе. Всё-таки я не убежала: боялась двинуться и нашуметь. Ведь у Нины Ивановны был абсолютный слух.

– Сними проклятье, Нина! – взмолился сосед. – Маша умерла в позапрошлом году от разрыва матки. На другие сутки и дочь… Обеих похоронил. Потом с её сестрой сошёлся. Три выкидыша было. Сейчас в реанимации лежит: воспаление лёгких. Беременная. Помрёт!

Музучительница не ответила.

– Дай хоть на детей глянуть, – попросил после очень долгого молчания Станислав Васильевич.

– Ты им больше не отец.

– Алименты выплачу, не переоформил в том году, когда на завод перешёл…

– Нам и не надо, справляемся. Про детей забудь, – счастливым голосом посоветовала соседка. – И сюда больше не ходи, хуже будет.

– Куда уж хуже?

– Бывает-бывает. За всякой бедой худшая прячется, – певуче отозвалась Нина Ивановна. И добавила непонятно: – Сколько пальцев на ногах у тебя? Десять или поменьше уже?

Снизу послышались пугающие гулкие звуки. Как будто муж соседки заплакал. А может, захохотал. Что за бред, причём тут пальцы?

Ночью приснился мне на пианино вместо фотографий и вазы с сухими цветами длинный узкий гроб. В нём – сосед Станислав Васильевич. Одет, как положено мертвецам, в костюм, в хорошую рубашку. Но в одном ботинке. Наверное, второй проник в прихожую и там пропал среди резиновых сапожек и ветхих тапочек. Если влезть на полированный стул-вертушку, стоящий напротив первой октавы, было видно, что на ноге у соседа только два пальца. На месте остальных – гниющая рана, мёртвая плоть. На несвежем дырявом носке копошились жирные мухи.

Неделю я заниматься музыкой отказывалась наотрез. Тогда у мамули случился гипертонический криз. Как всегда, когда я забывала сходить за хлебом, схватывала трояк по географии или теряла ключи. Кризы, особенно гипертонические, следует запретить Женевской конвенцией или заменить более гуманной штукой – ремнём. Сравнивала! Ремень не такой унизительный.

Последовала немедленная капитуляция с моей стороны. Пришлось просить прощения за прогулы. И таскать вниз пирожки с луком и печеньки, первый кулинарный опыт. Твёрдые, помню, получились. Как пуговицы. Выходила я от соседки осторожненько, но никто за дверью не сидел.

То есть…

Больше музучительницу бывший супруг ползком не навещал. Но иногда мелькала неясная стремительная тень, что-то появлялось и пряталось. Или вовсе ничего… Лучше не присматриваться.

Зимой нам пришлось продать «Красный Октябрь». Теперь нужно было проситься разучивать этюды самостоятельно, в неурочное время. Я пользовалась тем, что никто не слушает, и подбирала песни БГ – примитивно, аккордами. «Город золотой» почти получился, до припева. Для такой беспрецедентной глухомани – подвиг! Когда казалось, что «огнегривый лев» становится похож на правду, незаметно подгребал сопливый мерзавчик Федя, музучительский сынок, и трескал кулаком по субконтроктаве. Возвращал в русло суровой реальности!

Вечерами наши мамы пили чай и вели неспешные, скучнейшие беседы. О физике.