Предисловие

В книге, буквы которой вы сейчас перебираете, всё правда. От первого до последнего слова. Как модно сейчас говорить, повествование основано на реальных событиях. Сообщаю об этом не без доли сарказма и с предвкушением мести, а месть, сами понимаете, она сладка. Так сладка, что не могу не повторить одну неотступную, навязчивую мысль, и делаю это, откинувшись в кресле, прикрыв глаза и томно вытянув губы: здесь не придумано ни одного слова, ни один факт не извращён и не вывернут наизнанку. Всё было так, как написано, и очень надеюсь, что вы мне не поверите.

И ещё раз: я не стал менять ни имён героев, ни времени действия, ни локации – всё, что вам покажется совпадением, вовсе не совпадение. Так было.

Раньше я твёрдо верил, что настоящий писатель, потому он и писатель, что умеет придумывать истории. И я сочинял их напропалую, не забывая о сюжетных поворотах и смысловых переплетениях общих и частных деталей. То, что происходило в этих историях, не могло быть правдой хотя бы потому, что такого в реальной жизни никогда не было. Но в том-то и фокус, что люди, прочитавшие мои повести, и в первую очередь друзья и коллеги, нисколько не сомневались, что пишу я только о себе любимом и всё, о чём рассказано в книге, происходило именно со мной. Какими бы хитрыми именами я ни называл второстепенных героев, кто-нибудь обязательно узнавал в них своих знакомых. Знакомые обижались и переставали здороваться. Случилось страшное: люди хотели верить, что написанное – правда.

Сначала я сильно комплексовал по этому поводу. И было почему, ведь отдельные мои герои – далеко не безупречные люди, с массой недостатков и даже пороков. Но потом, спустя какое-то время, решил: «А чего расстраиваться-то? Наоборот – нужно радоваться!» Возможно, я не такой плохой рассказчик, раз придуманное похоже на правду. Ничего, что описанные в книгах истории никогда не случались, гораздо важнее, что подобные события и герои могли быть. Они выглядели реальными. И это стало для меня утешением.

Потом я находил подобные рассуждения и у других писателей. Томас Вулф, к примеру, рассказывал, как земляки чуть не линчевали его за самый первый роман в ярости оттого, что он вынес на публику безмерную пошлость их жалкого существования. Не смешивайте реальность и реализм, говорил Вулф: описывать событие так, как оно имело место в действительности, есть ложный путь в искусстве. Сильно подмечено. Но…

Но так уж я противно устроен: мне всегда хочется противоречить. И я подумал: а что, если взять и написать всё так, как было на самом деле? Интересно, поверят ли мне? Не исключено, что на этот раз всё примут за выдумку. Да я и сам хочу, чтобы так оно и случилось.

Теперь, когда я объяснил, почему выбрана реальная, а не реалистическая форма повествования, осталось сказать о том, почему жанр обозначен как «антипаланик», а не «антивулф». Во-первых, потому, что так благозвучнее, а во-вторых, потому, что в сюжетах Чака всё постепенно становится хуже и мрачнее, а я уверяю, что в моей истории, несмотря на её глупость, будет не так погано, как если бы она была изначально придумана. По большому счёту, с Палаником история Стрекозы никак не связана, просто жанр у книги такой. Поэтому решайте сами, читать её или нет, а я вас предупредил. Абсолютно честно.

Благодарности

Спасибо всем, кто помогал мне в создании этой книги!

Отдельное спасибо

Джеку Керуаку – за дорогу и взорванный мозг,

Генри Миллеру – за спокойное течение мыслей,

Федерико Феллини – за искусство,

Николаю Карамзину – за бедную Лизу,

Николаю Свечину – за хронологию,

Стивену Хокингу – за время,

Сиду Мейеру – за «Цивилизацию»,

Аматэрасу Омиками – за ненависть,

Настасье Плещеевой – за любовь,

Зухре – за откровения.

Часть 1

«Без женщины не может быть романа»

1. Трасса

Мы с Зухрой едем в лагерь. Я знаю, зачем это делает она, и не понимаю, почему это нужно мне. Я просто еду, ни о чём не думая. Мне сегодня бесконечно нравится ни о чём не думать – ни о прошлом, ни о будущем, ни тем более о настоящем. Я просто наслаждаюсь поездкой, сидя рядом со своей бывшей. Кто-то может запретить мне делать это?

Зухра за рулём серебристой «тойоты» и заметно нервничает, не разделяя моего блаженства. Нервничает, потому что мы с трудом продвигаемся в потоке автомобилей. Впереди выходные, и горожане хотят провести их вдалеке от каменных стен – в деревне, или на даче, или вот, например, в каком-нибудь лагере. Как на грех, правая полоса моста через Белую дала трещину и сейчас на ремонте. Это создаёт проблемы: машины перед мостом перестраиваются, и Зухре приходится всё время вертеть головой, чтобы не столкнуться с каким-нибудь раззявой. Но сколько ни томись, развязка все равно будет. За мостом мы сворачиваем вправо от основной трассы. Land Cruiser набирает скорость и жадно поглощает пространство. Время вдруг замедляет течение, как река, стремительно вырвавшаяся из узкого каменного ущелья и неторопливо несущая воды по широкой равнине.

Зухра меня о чём-то спрашивает, глядя вперёд, на дорогу, и сначала я отвечаю чисто механически, заворожённый июньской зеленью полей и лесных массивов, потом наконец до меня медленно доходит смысл её слов.

– Я не люблю, когда скрипит карандаш, – продолжает она фразу, к началу которой я не прислушался.

– Ну вот… – Притворяюсь обиженным. – А я пишу только карандашами.

– Ты, стало быть, теперь писатель?

– Нет, Зухра, я не писатель.

– Но ведь тех, кто пишет рассказы, называют писателями. Разве я не права?

– Права. Только тех, кто пишет рассказы, называют ещё и рассказчиками.

Зухра смеётся – так, как умеет только она. Звонко и раскатисто. Азартно. Мне всегда нравился её смех; увы, время добавило в него взрослые нотки, и исчезла детская непосредственность, радовавшая меня каких-то восемь лет назад. Теперь смех её кажется чуть настороженным, недоверчивым.

– Поняла. Если пишешь повести, ты повествователь, если романы – романист. Так?

– Сложный вопрос. Я не знаю, как на него ответить.

– Что ж тут сложного? Ответь как умеешь.

– Писателей в наше время развелось слишком много. Я не хочу быть таким, как все.

– Тогда кто же ты?

– Я сочинитель.

– Человек, называющий все по имени, отнимающий аромат у живого цветка?

– И это название не столь верно. Но пусть будет так.

Неожиданно набегают тучки, и первые капли дождя бьются о стекло, растекаясь тонкими нитями. Зухра включает дворники, щётки бегают и стучат, словно отбивают такт, – похоже, что время очнулось и вновь заспешило куда-то за горизонт – в страну, где отчаявшиеся люди прячут сердца от одиночества.

Лето в этом году нежаркое, и мне оно нравится. В жару одолевает сонливость, ты слаб и ничего не хочешь делать. А в дождливую погоду очень даже неплохо пишется.

– Трудно сочинять книги?

– Да нисколько. Это очень просто.

– Совсем-совсем?

– Да. Надо только знать, как это делается.

– Ты научишь меня писать?

– Легко. Прямо сейчас. Смотри…

– Я должна на дорогу смотреть.

– «Смотри» в смысле «слушай», так говорят. Сегодня утром я позавтракал килькой. Знаешь ведь, есть такие кильки в томате – в консервных банках…

– Килькой? Фи-и!

– Ну да, «фи», ничего противнее не ел, но завалялась она в холодильнике. А больше, как назло, ничего не завалялось. Понимаешь?

– Угу.

– Так вот, заметь, я съел эту кильку – вонючую, протухшую, измазанную томатом кильку. Я съел её и чуть не обрыгался, будь она проклята.

Зухра хохочет, подпрыгивая от восторга, и давит на газ, отчего машина дёргается, словно норовистая кобыла, но она тут же осаживает её, натянув удила, отчего я устремляюсь в объятия лобового стекла, и только страховочный ремень не позволяет состояться неожиданному поцелую.