- Виктор, я не люблю тебя больше. Давно не люблю... Всё вот зачем-то оттягивала... Дальше я так не могу! - Она стояла к нему спиной, заломила руки, и Воронину показалось, всхлипнула.
Молчание было гнетущим, Воронин нелепо спросил:
- Почему? - Прошёл через комнату к выключателю - в темноте разговаривать было легче.
Она не удивилась его вопросу, хотя понимала, что это ничего не меняет, и спрашивать было излишне.
- Почему? - повторила она в раздумье. - Это, возможно, обидит тебя, сделает больно, но я скажу... Нет-нет! Не то, чтобы в тебе было что-то плохое... не поэтому! - Она помедлила, будто подыскивая слова, а он удивился её хладнокровию: "Как ровно она, уверенно..." Стало не по себе.
- Ты неплохой человек, но... какой-то бесчувственный. И я даже знаю: ты любишь... Да, да - любишь! - торопилась она, словно боялась, что он прервёт её. - Но за все 3 года, что мы вместе, ты ни разу не приласкал меня. И словно у тебя какие-то неуклюжие глыбы, а не слова. Может, всё это подходит у вас там, на полётах, а не с женой... Никто этого не вынесет!
Она выговорилась, упала лицом вниз на диван - слышал, как звякнули пружины - и уже оттуда, сквозь прорывающиеся рыдания выкрикнула шёпотом, именно выкрикнула:
- Я другого... другого люблю! Понимаешь?
Он молчал. Ему было жаль и её, и себя, но он продолжал неподвижно сидеть на стуле.
Это было 4 года назад. Жена ушла, оказалось, к сослуживцу. Белозеров был весёлый, общительный, играл на аккордеоне, был хорошим спортсменом. Воронин сознавал: с ним ему не сравниться. Пожалуй, Белозеров и внешне был лучше, а может, и нет. В Воронине было больше медвежьего. Впрочем, женщинам он нравился тоже.
Скандал Воронин не поднял. Узнал обо всём поздно - бороться за своё счастье уже не имело смысла, помешать им - не хотел, разошлись тихо. Но оставаться в одном полку - это понимали все - им было нельзя. Белозеров уехал куда-то на Север, Воронина перевели на Апшерон. Детей, к счастью, не было, всё постепенно забылось.
На жизнь Воронин смотрел не мудрствуя, как все простые и сильные люди. Был мальчишкой - учился. Так надо. Направили служить в авиацию - пошёл, хотя никогда не мечтал быть лётчиком. Решил просто: кто-то же должен и летать. Значит, так надо. Летал. Сколько лет летал! И только год назад удивился: оказывается, "так надо" - это было в нём не просто, за этим скрывалась убеждённость.
Не подозревая того, Воронин страстно любил своё дело - любил летать. Обнаружилось это неожиданно. Однажды ночью он барражировал в воздухе. Только взлетел и едва успел сменить дежурившего товарища, как сообщили по радио: нарушена воздушная граница. Цель шла на большой высоте, со стороны моря. На сигнал: "Я - свой" - ответа не последовало: враг! Воронин устремился ему навстречу.
Наводили с земли хорошо, чётко, но перехват не получился: цель развернулась и ушла на свою сторону. Воронин гнался до самой границы, уже выхлопное пламя видел на двигателях, но не успел. Не включая ни бортовых, ни кабинных огней, враг пересек морской рубеж, и Воронина вернули по радио.
Снижаясь, он посмотрел на зарево городских огней внизу, на отдельные светлячки нефтяных вышек на земле и в море и, довольный, почти счастливый, подумал: "Пусть спят. Мы - не спим". И вот тогда, всем своим существом ощутил вдруг и то, для чего он, и для чего это "так надо", и что бесконечно любит свою профессию, товарищей, полёты. Всё стало конкретным, близким, понятным.
Уже входя со стороны моря в луч прожектора на посадке, подумал: "А она говорила - бревно..."
Воронин полюбил ещё раз. В санчасти работала медсестра Валя. Заметила и она его. При встречах оба краснели и неловко отворачивались. Воронин понимал: пора вносить ясность и жить, как все люди живут, но нужно же было такому случиться...
В полк, по замене, прибыл Белозеров. Только жизнь может преподносить такие сюрпризы. И хотя на жизнь Воронин давно смотрел просто, на этот раз она выбила его из колеи.
В полку никто ничего не знал. И Воронин, и Белозеров, как по уговору, не вспоминали о своих прежних отношениях. Но легче от этого им не было, особенно Воронину.
Объяснение с Валей всё откладывалось, отодвигалось на какой-то неопределенный срок. Почему? Он и сам не мог на это ответить. По-прежнему ходили вместе в кино, но разговаривали мало - Воронин больше отмалчивался. Чувствуя что-то, Валя заглядывала ему в глаза, чего-то ждала, но он всё молчал и молчал, как и тогда, когда они ещё не были знакомы и стеснялись друг друга.
Воронину всё чаще мерещился размеренный, холодный голос жены: "Черствый ты!.. Никто не уживётся с тобой". А вдруг это верно? Жизнь стала казаться сложной, запутанной.
Приезжали артисты. Один из них читал рассказ Горького "Старик". "... Я люблю все цветы и все краски земли, и человек, - произносил артист трагически прекрасным голосом, - лучшее её творение, во все дни мои был для меня чудеснейшею из загадок, и любоваться им не устал я!" Слов этих Воронин не помнил уже, но тогда на концерте, они вызвали у него самую неожиданную реакцию. Он посмотрел сбоку на Валю и резко, беспощадно подумал: "А если и эта такая... как та? Если все?..." Артист продолжал читать. Читал он вдохновенно, ему долго аплодировали.
"Человек!" - зло думал Воронин, возвращаясь с концерта. Вспомнилась жена. Она была на концерте тоже, в четвёртом ряду, справа. Воронин шёл и чувствовал, как утрачивается простота жизни, ясность её восприятия. Молчала рядом Валя. А у него особенно остро выплыла в памяти сцена объяснения с женой, будто произошло всё только вчера.
Дома Воронин не находил себе места, много курил.
Медленно темнело. Сидеть стало нудно, Воронин не выдержал, вышел на крыльцо, постоял и направился к морю. И оттого, что так тяжело было на душе, скверной показалась и вся жизнь, и люди, и сам.
"Не приласкал... А почему?" - думал он. Ответа не находил. Что-то было всегда в жене настораживающее, будто предупреждало: "Не надо!" Объяснить себе этого он не умел.
Хрустел под ногами прибрежный гравий. Шёл Воронин медленно, загребая ногами. На берегу остановился. Ссорились чайки.
