Бывает же так... Ходит, ходит человек мимо знакомого дерева и видит только старый, почерневший ствол на уровне глаз. Кора - потрескалась, шершавая: ничего примечательного. Оглянуться, посмотреть на дерево издалека, в перспективе - нет времени.
И вот... дерево спилено. Человек поднимает голову и вдруг обнаруживает: да это же была старая акация. Припоминаются белые и пахучие цветы в мае, пышная крона. Дерево приносило радость. Так было много лет. И вот нет его. Кто же это сделал, зачем? Становится грустно и, хотя акации уже нет, один пенёк только торчит, но видится она полностью, от шершавого ствола и до самой макушки. Теперь видится. Оказывается, у неё была макушка, красивая, с цветами...
Так и от прожитых лет. Отодвинется человек на приличное расстояние - и события прошлого встают в ином свете. А ведь тогда всё казалось обычным. Удивительно, но простые и понятные вещи доходят порой через многие годы. И делается обидно, что жил до этого как-то не так, куда-то спешил и что прожитого уже не воротишь. Человек задумывается о серьёзных вещах: о человеческой теплоте, благодарности. Он понял что-то большое. Жаль, когда случается это в немолодые, уже зрелые годы.
В тёплый октябрьский вечер на городскую скамью присел высокий, средних лет лётчик. Вытащил из кармана распечатанное и вероятно уже прочитанное письмо, закурил и долго и неподвижно смотрел на строчки.
Прохожих почти не было. Плавно кружась, опадали с деревьев листья. Их переворачивал и гнал по аллее лёгкий ветер. Зажглись фонари, погасла папироса, а лётчик всё сидел, не меняя позы.
Из городского репродуктора раздался чёткий женский голос:
- Чайковский! Сентиментальный вальс!
Транслировался концерт. Лётчик сунул письмо в карман, чиркнул спичкой и снова раскурил папиросу. Откинувшись на спинку скамьи, слушал. Спокойная, грустная музыка напоминала об осени, утраченных надеждах, о том, что добрая половина пути уже пройдена, о чем-то ещё, что мучило все эти дни и не давало покоя.
Месяц назад у инструктора Теплова вылетел в первый самостоятельный полёт маленький, рыжий курсант. Слетал, как все летают, ничего нового, необычного в том не было. Запомнилось другое - странное поведение самого Теплова. Он обнимал своего рыжего и неказистого курсанта, заглядывал ему в глаза и, казалось, не хотел расставаться. Потом к Теплову подошёл майор Ребров и не просто, как вот он, Гранитов, пожал товарищу руку, а обнял и поднёс букетик аэродромных цветов (когда нарвать только успел!).
- Ну вот, Геннадий Петрович, дождались и вы своего первенца... Поздравляю! На всю жизнь запомнится теперь вам этот рыженький! Другие, может, и способнее будут, а этот - всё ж таки первый!..
- Да я - что... Понимаю... - словно оправдывался счастливый Теплов. - Это уж точно! Как у писателя первая книжка... "Вылетные" - угощайтесь! - протягивал он коробку с папиросами.
- "Казбек"? - заглянул в коробку подошедший командир эскадрильи. Поздравил Теплова, взял папиросу: - Замечательный это обычай - дарить "вылетные" инструктору! Цените, Теплов, коробочку, не выбрасывайте. Я вот таких... - повертел коробку в руках, - 112 штук храню. За каждым "Казбеком", "Беломором", "Пушкой" - наученный тобой летчик. Один - махорку даже подарил! Омельченко. Туго с куревом было... Погиб в эту войну.
Командир эскадрильи нахмурился, посмотрел, как поздравляют вылетевшего курсанта его товарищи, загрустил, пошёл на своё место - руководитель полётами.
Напряжение разрядил Ребров:
- А я вот опять от своего "первого" письмо получил! - соврал он, затягиваясь дымком. Письмо Ребров получил полгода назад. - Представьте себе - полковник! Дивизию принял... А что, теперь и до генерала недалеко! - Ребров усмехнулся: - Никогда не забуду, как вылетал он у меня... Помню, выпустил его - не волновался даже - хороший курсант был, крепкий - а он шасси на посадке сломал. Ну, не поздравляли меня, конечно... Только пошутил кто-то: "Не расстраивайся, мол, Ребров: первый блин всегда комом!" Ничего себе - ком! Командир дивизии! Всё в гости зовёт. Женился, дети пошли...
Дома Гранитов опять вспомнил утренний эпизод и не мог долго уснуть. Вставал несколько раз, пил воду, подходил к окну. С досадой гасил о подоконник окурки и ложился снова, чем-то обеспокоенный и угнетённый. Сон не шёл.
- Только этого ещё не хватало! - вслух подумал Гранитов. "Завтра полёты, а я неврастению тут развожу!" - договорил он уже про себя.
А через минуту думал опять:
"Чёрт знает что! Ну - Теплов. Ну - курсант этот рыжий с первым полётом своим. Ну, так что с того? Почему я-то не сплю?"
С этой ночи и началось всё. Ходил в санчасть, пил порошки - ничего не помогало: по-прежнему не мог спать.
В одну из ночей, вспомнив рассказ Реброва, вдруг хлопнул себя по лбу: "Ребров!.."
- Ребров! - повторил он вслух. И подумал, что ни разу не написал своему инструктору, не заехал к нему. А Ребров - что Ребров? - Ребров натолкнул только на мысль своим рассказом, вот и всё. Гранитов, действительно, не писал никому писем. Матери, пока жива была, да одному, двум товарищам иногда, потом прекратилось и это.
"Да, забыл!.. - честно признался он. И тут же, словно оправдывая себя, начал припоминать, как всё сложилось. - Уехал тогда... Новая жизнь, завертелся, работа. Потом война... всё как-то некогда было. Потом - годы, стало всё забываться".
И вот через 12 с половиной лет явилась вдруг острая потребность написать обо всём. Почему? Гранитов и сам этого не знал. Захотелось, вот и всё.
Словно торопясь избавиться от мучившего груза, включил настольную лампу, достал бумагу и сел за письмо. Зачёркивал, начинал сначала, а больше - задумывался. Что-то утомило за эти долгие годы, не было сил справиться с напором событий и мыслей. Перед глазами проходили картины далёкого прошлого, пережитого. Помнилось, оказывается, не забылось...
Не давались ему в училище полёты. И всё-таки молодой инструктор не отказался от него, продолжал учить. Учил и на земле, отдавая почти всё своё время. Они садились после полётов в кабину, и начинался тренаж. Инструктор разъяснял, показывал всё ещё и ещё раз, заставлял запоминать. А утром - снова полёты. И снова терпеливый, настойчивый голос в ушах:
