Отсюда понятно, что характер, тип этой связи, этих производственных отношений зависит от того, каковы орудия труда, средства производства. Когда понято это, тогда становится ясно, почему социальное бытие не разделяется на «человека» и «обстоятельства», становится ясно, что «обстоятельства» (то есть фабрики, заводы, железные дороги, машины и т. д.) есть не что иное, как «искусственные органы общественного человека», есть не что-то внешнее по отношению к человеку, а есть он сам, его продолжение. Именно в этом глубокий смысл Марксовых слов: «человек – это мир человека». «Совокупность общественных отношений», «мир человека» – это и есть то, что на языке предшественников марксизма называлось «обстоятельствами». Поэтому задача теперь сводилась к тому, чтобы объяснить механизм развития социального бытия, представляющего собой неразрывное единство «обстоятельств» и «человека». И ключ к ее решению, как справедливо подчеркивает Плеханов, – в тезисах К. Маркса о Фейербахе. Человек, изменяя обстоятельства, говорится в этих тезисах, тем самым изменяет себя (ибо «обстоятельства» – это момент самого «человека»). А конкретный механизм этого «самоизменения» Человека (большая буква означает, что мы имеем в виду единство «человека» и «обстоятельств») подробно раскрывается К. Марксом в диалектике производительных сил и производственных отношений. Мы здесь не ставили задачу подробно раскрыть решение антиномии просветителей, мы остановились лишь на описанном Плехановым пути, который вел к Марксову открытию. Мы хотели показать, что «азбучные» положения марксизма, включенные в широкий исторический и социальный контекст, взятые в аспекте их становления и развития, перестают быть «азбучными».

Вот почему когда человек, историческое мышление которого развито трудами Плеханова, встречается с «азбучным» положением о роли производительных сил в общественном развитии или о значении производственных отношений, то перед его взором встают не тощие дефиниции и абстракции, а поиски Гельвеция и Руссо, Сен-Симона и Фурье, Фейербаха и Гегеля, драматические коллизии французской революции, трагедии жирондистов и якобинцев… Плеханов «распредметил» все эти формулы и категории, высвободил громадный мыслительный заряд, содержащийся в ядрах фундаментальных положений марксизма, раскрыл заключенное в них неисчерпаемое теоретическое богатство.

Подробный анализ исторической обусловленности марксизма позволил Плеханову выявить одну чрезвычайно важную особенность марксистской теории, марксистского метода. Произошло это при анализе им перехода от философии Гегеля к философии Маркса.

Вообще рассмотрение Гегеля в качестве не просто одного из истоков марксизма, но необходимого звена в развитии общественной мысли от просветителей к Марксу – это само по себе составляет важную теоретическую заслугу Плеханова. Ведь для этого нужна была высокая теоретическая смелость и исключительная нешаблонность мышления, чтобы представить концепцию идеалиста Гегеля в качестве необходимого момента развития концепции, развертывавшейся в основном в рамках материалистической традиции, чтобы в существенных моментах поставить идеалиста Гегеля выше всех материалистов прошлого, не смущаясь грозными обвинениями в «воскрешении гегельянства», исходившими от некоторых страшно воинственных материалистов (в основе взглядов которых, впрочем, наряду с воинственностью лежала, по выражению Плеханова, «огромная умственная дубоватость»).

Не гегельянство как таковое воскрешал Плеханов, а великое в гегельянстве: изучение всех явлений «в процессе их возникновения и исчезновения», рассмотрение истории человечества в качестве «законосообразного процесса, независимого от человеческого произвола», стремление «свести к общему и единому источнику все действующие и взаимодействующие силы в общественной жизни…». И эти вершины гегелевской философии, с высоты которых уже виделся горизонт марксистской мысли, Плеханов обрисовал с такой рельефностью и с такой яркостью, что даже сдержанный на похвалу Ф. Энгельс назвал плехановский анализ Гегеля «превосходным»[88].

Но у плехановского анализа перехода от Гегеля к Марксу есть и еще один важный аспект – аспект, связанный с выяснением ограниченности гегельянства, тех тупиков, в которых оказывалась гегелевская мысль, а также с характеристикой того принципиально нового шага, который был сделан К. Марксом. В этом звене анализа Плехановым разработаны столь важные и столь глубокие положения, что они и сегодня не утратили своей злободневности, а активное подключение их к современным философским дискуссиям помогло бы, на наш взгляд, сдвинуть с мертвой точки некоторые затянувшиеся споры. Что мы имеем в виду?

Отмеченный нами аспект плехановского анализа начинается достаточно известными (и тогда, и сегодня) утверждениями, что марксизм «не мог воспользоваться диалектикой в ее идеалистическом виде», что «необходимо было прежде всего освободить ее от мистического покрова», то есть от идеализма, и соединить с материализмом, что операция эта была осуществлена К. Марксом, который стоящую на голове гегелевскую диалектику «перевернул», поставив ее на материалистические ноги. Однако далеко не все из тех, кто усвоил эту формулу «переворачивания», ясно представляли (и представляют) себе конкретный механизм этого «переворачивания», механизм «соединения» диалектики с материализмом, то есть, по сути, механизм становления диалектического материализма. Между тем ясное представление о становлении диалектического материализма есть ступень к более глубокому и более точному пониманию характера, границ, структуры этого учения, его сущности.

Известен простой и как будто бы все объясняющий ответ: гегелевской диалектике мешал идеализм, отсюда и возникла задача отбросить его, взять за исходное, как говорил еще Фейербах, «природу без подстановки», то есть материальную природу как таковую, отбросив предшествующее ей в гегелевской концепции звено – некую абсолютную идею, иначе говоря, отрезать «китайскую косу» идеализма у гегелевской философии. Но когда Фейербах отрезал эту «косу» гегелевской философии, то вместе с ней оказалась отрезанной и ее голова – диалектика. Оказалось, что абсолютная идея была в ту пору необходимым условием существования диалектики в гегелевской концепции. Диалектика во многом держалась на ней, и просто отбросить это основание, не потеряв диалектику, было невозможно. Нужно было другое основание. Оно и было найдено К. Марксом.

Это решающее открытие было сделано, как совершенно справедливо подчеркивал Плеханов, прежде всего в работе «К критике гегелевской философии права» (Плеханов был знаком лишь с обобщающими выводами этого исследования К. Маркса, представленными во введении к этой работе, основная часть которой была опубликована уже после смерти Плеханова; современный читатель, имеющий возможность подробно ознакомиться с этой работой К. Маркса, может воочию убедиться, сколь удивительна была проницательность Плеханова, сумевшего уловить по одному введению самую суть Марксовой критики Гегеля). В этом произведении К. Маркса процесс преодоления Гегеля предстает с особой подробностью и потому особенно зримо. Взяв одно из «звенышек» гегелевской философской цепи (правда, весьма важное «звенышко»), К. Маркс на его примере раскрывает характерные достоинства и недостатки гегельянства. Это «звенышко» – схема возникновения «государства». Здесь Гегель прежде всего фиксирует верно подмеченный эмпирический факт, что государство является следствием развития «семьи» и «гражданского общества». Но наука должна, разумеется, ответить на вопрос, в чем состоит необходимость такого развития; для Гегеля этот вопрос был трудным. Ответить на него значило бы открыть не более не менее как материалистическое понимание истории (что во времена Гегеля объективно было невозможно). И вот, будучи не в состоянии указать действительные, естественные причины такого развития и стремясь в то же время сохранить идею объективной необходимости, закономерности такого развития, Гегель вынужден ссылаться на причины неестественные, точнее – сверхъестественные: реальной семье и реальной хозяйственной, экономической деятельности, гражданскому обществу предшествовала-де некая идея государства, которая и была движущей силой, внутренней целью, законом развития семьи и гражданского общества.