Давно ей не было так стыдно, пожалуй, всего три раза в жизни такое и случалось. Волна гнева, густо замешанного на волнении и жутком смущении захлестнула с ног до головы. Лёля накинула пальто и выбежала из дома. Остановилась в нерешительности на пороге и ринулась к гаражу. Оббежав каменную постройку, приникла к стене и дала волю слезам.

Мама не в первый раз вмешивалась в её личную жизнь, нахраписто, как вездеход. И каждый раз Лёля испытывала жгучий стыд и расхлёбывала последствия. В этот раз мамино вторжение могло растоптать те жалкие крохи чувств, что Герман иногда демонстрировал, обычно предпочитая прятать под толстым слоем дружбы.

Лёля хорошо помнила тот первый раз, когда мама, как обычно из лучших побуждений проделала трюк с вмешательством в личную жизнь.

С десяти лет Лёля вела дневник. По началу записывала любимые стихотворения, простенькие цитаты из девчачьих анкет вроде: «белый лебедь белый пух, не влюбляйся сразу в двух». Постепенно записи стали пополняться откровениями личного характера. Всё, что Лёля не могла озвучить, чем боялась поделиться с Машей, записывала. С каждым годом дневники разрастались, углубляясь самокопанием. Помимо событий, которых в жизни прилежной Лёли происходило не так уж и много, она писала об одноклассниках, учителях, даже актёрах.

Когда в её жизни появился Герман страницы дневника запестрели любовными переживаниями. Лёля не понимала, что происходит, сомневалась в каждом взгляде и жесте и не могла разораться в собственных чувствах. Герман слыл мечтой большинства девчонок, о нем сплетничали на переменах под лестницей, ему же посвящали похабные стишки на стенах в женском туалете. От далёкого недосягаемого кумира в виде знаменитого певца он отличался не так уж и сильно. Вокруг него постоянно вертелись преданные фанатки, не пропускавшие ни одной игры. Они добросовестно разрисовывали плакаты для поддержки любимой волейбольной команды и надрывали горло, выкрикивая не название сборной, а прозвище капитана – Лев.

Но после дня самоуправления Герман почему-то снизошёл до тихой и воспитанной Лёли. Он не флиртовал с ней, не заигрывал и даже не пытался распускать руки, хотя слухи о нём ходили не такие уж и невинные. Их дружба носила платонический характер, и пока ещё не доросла даже до первого поцелуя. Герман не торопился, выжидал. Почему он медлит, Лёля не знала и, естественно, искала причины в своём характере. Всего за месяц она убедила себя, в симпатии к Герману и с трепетом ожидала от него действий.

По девичьи наивные переживания и мечты она выплеснула в дневник, расписав цветистыми подробными рассуждениями об ожидаемом первом поцелуе и о страхе перед близостью. На соседних страницах сокрушалась о тающей дружбе с Машей, винила себя за чувства к Герману и осуждала самого виновника размолвки. Запуталась окончательно и обильно сдобрила последние страницы слезами.

Однажды вернувшись из школы, Лёля заметила свой дневник не в стопке тетрадей, где он маскировался под школьные талмуды, а на полке. Волна страха прокатилась по спине, приподнимая волосы на затылке, в животе похолодело. С опаской протянув руку к дневнику, Лёля раскрыла его на первой попавшейся странице, как назло тетрадь распахнулась именно на последних записях. От высохших слёз, страницы сморщились и дневник услужливо открывался на пылких признаниях в любви к Герману.

Лёля спрятала дневник под матрас и села сверху. Оставалась призрачная надежда, что тетрадь с сокровенными мыслями просто выпала во время уборки и мама не читала его. Только вот на следующий день Германа вызвали к директору, где ему предстояла беседа ещё и с завучем. Нина Валерьевна похвалила его за сдержанность по отношению к дочери и прозрачно намекнула, что такая сдержанность приветствуется или у него, могут возникнуть проблемы с поездками на соревнования. Администрация школы закрывала глаза на многочисленные пропуски, и это привилегия может кануть в безызвестность, если Герман позволит себе тесное знакомство с Лёлей.

Лёля могла бы и не узнать о мамином поступке, если бы та сама не призналась, что читала дневник. Ничего предосудительного она в этом не видела и считала проявлением материнской заботы. Деловито сообщила, что Герман хорошая партия: красивый, здоровый и семья у него подходящая. Посоветовала не упустить такую выгодную партию и вести себя достойно.

О воспитательной беседе с Германом Лёля узнала гораздо позже, уже после первого поцелуя, и тогда её повторно накрыло волной смущения и гнева.

И вот сейчас спустя столько лет, она снова вынуждена бороться с приступом стыда и злости, порождённым стараниями мамы организовать её личную жизнь.

Лёля запахнула пальто плотнее, подняла воротник. Холод щипал оголённые щиколотки: она не переобулась и выбежала в домашних тапочках. Лёля уже надумала возвращаться в дом, когда увидела занимательное действо. С другой стороны гаража, крадучись, словно вор пятился отчим. Лёлю он, естественно не видел, скользил, контролирую обзор со стороны дома. Чиркнул зажигалкой и только потом повернулся. Увидев Лёлю, Викторович застыл в нелепой полусогнутой позе, зажженная сигарета повисла на нижней губе.

– Я не знала, что вы курите.

Викторович тяжело сглотнул.

– Не курю.

– Ну да, – легко согласилась Лёля.

Мужчина с нескрываемым блаженством выдохнул облако пара, вместе с сигаретным дымом.

– Маме не говори. Иногда балуюсь.

Лёля несколько минут молча наблюдала за отчимом, когда он докурил и принялся набивать рот жвачкой, неожиданно поинтересовалась:

– Как вы можете её любить?

Викторович спрятал окурок в жестяную трубу, где уже несколько лет находилось кладбище останков пагубной привычки. Принялся вытирать пальцы ароматными влажными салфетками. Придирчиво принюхался к собственному дыханию.

– А вот так.

Лёля недоверчиво сощурилась.

– Не понимаю. Разве это любовь? Вам же постоянно приходится скрываться, даже вот с сигаретами.

Викторович неопределённо пожал плечами.

– Я уже достаточно повидал, чтобы понимать: мне нужна именно такая женщина, как твоя мама. Я не альфа-самец, если ты не заметила. Я просто признался себе: она сильнее меня и умнее. Она именно тот человек, что мне подходит. И да, я её люблю.

Лёля возмущенно фыркнула.

– Она, она… – тут напрашивалось более хлёсткое слово, но Лёля на него не решилась, – она не права!

– Я уже был в браке дважды, как и Нина. И знаешь, что самое странное: все мои жёны были такими же жёсткими женщинами. Раз за разом я выбирал волевых и властных дам и страдал, пытаясь выбраться из-под гнёта. – Викторович широко развёл руками, и склонил голову. – Я только недавно сделал открытие: я не могу по-другому. Именно в этой роли мне уютно и спокойно, а попытки занять не свою нишу постоянно приводили к краху брака и депрессии. Видимо, это именно то, что мне нужно, другой типаж я любить не смогу. Теперь я это понял и смирился.

Лёля поморщилась: неужели она такая же как отчим, и нужно просто смириться с незавидной ролью в жизни Германа и принять всё как есть?

– Да, вы философ. – Она тряхнула головой, пытаясь избавится от гнетущих мыслей. – И всё-таки она не права.

– Возможно. Нина часто перегибает палку. Но скажу банальность: она переживает за тебя и хочет защитить. Ты же знаешь, сколько ей пришлось пережить?

Лёля уткнулась носом в поднятый воротник и пробурчала:

– Знаю, я это назидательную историю каждый приезд слышу. Как она в шестнадцать лет зарабатывала, мытьём полов в парикмахерских и кафе. Питалась хлебом и картошкой неделями. Носила калоши и прохудившееся пальто. Заочно училась и самостоятельно пробиралась вверх по карьерной лестнице. Как вышла замуж по большой любви и… похоронила первого мужа будучи беременной мной.

Викторович воздел к небу указательный палец

– Именно.

Лёля бросила на отчима взгляд исподлобья, пытаясь понять по его лицу знает ли он полную версию первого замужества. Судя по всему, не знал, а если и знал, то не придавал этому значения