Чувствую, что калякаю пустое. Никаких идей. Попытки кажутся мне тестом без дрожжей. Строфы стоят на бумаге, как скверно построенный забор. Здесь на пользу пойдет только одно: прочь отсюда! Срочно на несколько дней в город. Г. радуется. Мы с наслаждением поужинаем, выпьем чаю, некоторое время послушаем музыку, а после – продолжительная, обстоятельная демонстрация фильма, который только что посмотрела Саския.

В пять часов утра город начинает гудеть. Это пробуждает меня, не могу снова заснуть. Автотранспорт грохочет. Местные условия дорожного движения этого отдаленного нового района неудобны: электричка слишком далеко, автобусы постоянно переполнены. Какое воздействие на окружающую среду, какой износ техники, какой расход энергии, когда машины, в большинстве случаев, без пассажиров, а лишь с водителем, утром катят на предприятия, а вечером обратно, в жилые районы.

В кафе-мороженое официантка нерасторопная, от того долго. Лицо нетрезвое – как разбухшая лапша.

Чем может заниматься Тимм?

На балконных стенах наших соседей имитация фахверка, нанесенная темной краской[15]. «Я хочу немного от моего деревенского жилья в эту отапливаемую бетонную коробку», – говорит мужчина. Живопись по бетону – капелька самореализации; высвобождает творческое воображение; создает маленький мир фантазии, личного пространства.

Несколькими домами дальше – ярко-зеленый холм, настоящая открытая терраса. Третья постройка: шлюпочная палуба со штурвалом, сигнальные лампы, канаты – по-видимому, жилище моряка. Три дня в городе – достаточно!

Возвращение – в полдень. На выезде из города радарный контроль. «Превысил на четырнадцать», – говорит полицейский в белой фуражке. «Но ведь здесь разрешено шестьдесят», – отвечаю я. «Было разрешено четырнадцать дней назад. Веди машину внимательнее! Документы! Не задерживай движение». Десять марок, штамп. И незабываемые впечатления от нахального товарища из дорожной полиции.

Наш тихий дом! Мой сын! Солнце устраивает для меня парад заката, встречает ослепительно-красным сиянием.

В бузине свистят скворцы. Упоенные этим паутинки бабьего лета танцуют по саду. Над домом пролетел стройный клин серых гусей. Я сижу под яблоней и слушаю концерты для трубы: Торелли, Гросси, Фаш, в исполнении Гюттлера. Совершенное великолепие, созидающая радость музыка.

«Почему, собственно, ты всегда смотришь западное телевидение?»

«Я смотрю то, что не скучно».

«Откуда ты знаешь, что наше телевидение скучное, если ты его вообще не смотришь?»

«Да всем известно, как неинтересно то, что происходит в Адлерсхоф»[16]. «С каких это пор ты стал слушать других?»

Тимм пытается надавить утверждающим ответом: «Но ведь это не запрещено, не так ли?»

У моего сына нет ярко выраженных склонностей. Он предпочитает возиться с машиной, ходить на рыбалку, обычно у него долбит так называемая развлекательная музыка, его увлекают телевизионные детективы. Или же, как в эти дни, он мастерит кресло-качалку. Большущее кресло-качалка. Спинка едва не упирается в потолок комнаты. Уникальная вещь. Деревянное изделие, по которому видно, что конструктор с творческим рвением взялся за дело. Когда парень неторопливо раскачивается взад-вперед, у меня складывается впечатление, что там сидит король, который благосклонно и с наслаждением созерцает свое маленькое царство – четыре на шесть метров.

Полные отчаяния мысли о моем сыне. Кажется, он живет согласно мировоззрению «Мой дом – моя крепость». Тимм – отступник? Изгой? Один из тех, кого Маркс видел так: «Тот, кому доставляет больше удовольствия вечно копаться в самом себе, чем собственными силами строить целый мир, быть творцом мира, – тот несёт на себе проклятие духа, на того наложено отлучение, но в обратном смысле – он изгнан из храма и лишён вечного духовного наслаждения, и ему приходится убаюкивать себя размышлениями о своём личном блаженстве и грезить ночью о самом себе».

Нет, мой сын не изгой. В нем есть отличие от моего знакомого, который в разговоре мне сказал: «Человек, ушедший из общества, – я не могу им быть, ведь я даже не заходил в это общество». Тимм, как и многие молодые люди, страдает от того, что мы, взрослые, ожидаем от них того, чего ожидаем от себя.

Резко меняется погода. Ноябрь готовит ветер, дождь, туман.

Прекратил работать электронасос. В доме нет воды. На помощь пришел Х. с торфяных разработок. Собственно, чего не умеет делать этот человек? Прежде всего он завидно изъясняется на нижненемецком, этом грубом и нежном, громком и тихом, остроумном и печальном диалекте. И когда Х. говорит: «Поцелуй меня в задницу!», это не звучит непристойно.

Позже. Вода снова течет. Мы сидим на кухне. Х. с кружкой белого пива, я с кофе. Х. рассказывает о моем сыне, который в воскресенье вечером сидел в ресторане и дебатировал с выскочкой «оттуда». «Конечно же, они были полностью единодушны», – сказал я. «Имей в виду, мой дорогой, имей в виду, что твой мальчик держал речь так, будто это был не он, а старина Маркс».

Тимм спускается с мансарды удрученным. «Ночью был ураган».

«У нас были и посильнее».

Мой сын садится, курит утреннюю сигарету.

«Когда вчера я, лежа в кровати, смотрел жуткий детектив и слышал, как громыхает черепица, я был рад, что ты в доме, иначе от страха в штаны наложил бы».

Сколько шума в старом доме во время урагана. Здесь ходят ходуном оконные ставни. Там, на стене дома, бренчит цепь. Тут стонет балка крыши. В печи шипит ветер. А порой много звуков, причину возникновения которых я не знаю. В любом доме при любой погоде есть своя музыка. И когда с ней знаком, не боишься.

Половина пятого. Меня будит шум мотора трактора. Доярки едут на выгон в Алансберг. Манеры речи для них не имеют значения. Некоторые так ленивы, что хотят сразу же доить из коровы сыр. У них железная дисциплина. И при ветре, и в грозу, от первой зелени в мае вплоть до глубокой осени, они катятся и утром, и в полдень к доильным установкам. Животные требуют пунктуальности.

Я перелопачиваю вязанки дров в сарае. Злюсь, потому что Тимм дает хорошие советы, а сам не дергается. Через полчаса он приглашает меня поужинать. Стол накрыт. Дымится чай. Даже цветы стоят на обеденном столе. Я не должен чесаться прежде, чем начнется зуд.

Утром воображаемая прогулка вокруг дома. Туман делает одиночество еще более одиноким. В кроне вишневого дерева последний лист. Несмотря на ураган и ливень, он не сдался. Словно знал: если упадет, станет всего лишь коричневой массой, как и все, что уже лежат в траве. Когда поток ветра движется сквозь крону дерева, лист в предчувствии дрожит. И все же его прожилки еще полны летней силы.