ВОСПОМИНАНИЯ
Осень сорок первого. Ежедневно, даже в воскресенье, я обучаюсь сельскохозяйственному делу у одного крупного фермера. Ночь для меня заканчивается еще до рассвета, сразу после трех.
Мне приходится запрягать лошадь и ехать на старой почтовой карете три километра до станции, чтобы доставить посылки и мешки с письмами на четырехчасовой поезд, забрать посылки и мешки с письмами и вернуться обратно. Фермер называет эту работу «телега вознаграждений», он обязан выполнять ее для почтового отделения местечка земледельцев. Свой первый завтрак я получаю после поездки, около семи часов: тарелка мучного супа и ломтик черствого хлеба. Продовольственных карт больше не существует. Фермер вместе со своей семьей ест окорок и колбасу из забитой домашней свиньи. Они завтракают, пока две деревенские девушки-подмастерья и два польских военнопленных работают. Морозное зимнее утро. Я на кóзлах, кутаюсь в теплую попону из мешковины и уступаю своей усталости. Лошадь знает дорогу на станцию. Просыпаюсь от болезненного жжения на лице. Срываю с головы покрывало. Рядом с дилижансом фермер на велосипеде. В его руке хлыст. «Проклятый сукин сын! Я научу тебя, как не спать на работе!»
* * *
Я приготовил ужин: тарелка с бутербродами, рядом с ней ваза с астрами, горящая свеча. Тимм: «Ты празднуешь новую книгу?»
«Нет, я хочу поужинать с тобой». Он жует упругий помидор, садится и причавкивает: «У нас потрясно уютно».
После трапезы мы выходим – ах, когда поздний вечер видел нас такими бесшабашными! Идем бродить среди буков в Айкенкампе[6] и искать грибы. Нас сопровождает вечернее солнце, над нами, как всегда, нависает неповторимое облачное мекленбургское небо. Шелестит первая опавшая листва. В кронах деревьев шумит засыпающий ветер. Наша беседа о грибах, деревьях и поросли легкомысленна. Но вызывают возмущение гниющие бревна деревьев, которые сознательно или непреднамеренно были забыты лесорубами, и лесником, который попустительствует этому разгильдяйству.
Наши корзины уже полны белыми грибами, красноногими боровиками и моховиками. Я счастлив и доволен. Мой сын, кажется, тоже… Небольшой хвойный заказник. Между ветвей свисают сети пауков, полные росы. Они сверкают, подобно падающим хлопьям снега. Предвестники зимы.
ВОСПОМИНАНИЯ
В заходящем солнце золотятся кроны сосен. Потрескивает кора. От почвы тяжелый запах хвои. Мы бредем от одной дерновой скамьи до другой, присматриваясь к желтым волнистым коронам лисичек. Прямо перед нами колоннами маршируют мухоморы. Мой мальчик рвет их за ножки и шлепает красочными шляпками о стволы деревьев.
«Зачем? – спрашиваю я. – Они такие красивые».
«Они ядовитые. То, что ядовито, я превращаю в месиво».
* * *
Под крышей суматоха. Как только Тимм оказывается в доме, я слышу, как он кашляет, грохочет, стучит, шаркает ногами. Я прислушиваюсь, когда скрипят ступени лестницы, хлопают двери. Когда он на работе, мои мысли заняты им. Вот остался бы он в городской квартире, работал бы плотником при комбинате по жилищному строительству… Нет, хорошо, что он живет со мной. Он вносит в тишину дома свежий ветер. Мой распорядок дня стал более точным, чем раньше: подъем в половине шестого, кофе до шести, далее за письменный стол и работать приблизительно до двенадцати. После обеда: работа по дому, работа в саду, стряпня на ближайшие дни, например айнтопф с фасолью, горохом, морковью, зеленью[7]. Кроме того, если необходимо, нужно ответить на почту, сделать покупки, многое прочитать.
Под дикой грушей желтый ковер из плодов, будто опрокинулась целая повозка. Словно тяжелые капли меда, на ветвях все еще висит древесная груша. Как расточительно, год за годом, это дерево беспокоится о потомстве. Рядом должны вытянуться тысячи молодых деревьев. И дичок встает. Изо всех сил старается подняться в тени старика.
Мой остров спокойствия сотрясается каждый день. Позавчера парень натянул мои носки, потому что его порвались. Вчера он не погасил в доме ни одну лампу. Сейчас со сладострастным наслаждением он плюет вишневые косточки в шерсть кошке. Этот взрослый мальчик на самом деле взрослый?
Мой остров – в конце концов, я вынужден отвыкнуть говорить «мой», более того, думать «мой».
В настоящее время едва ли не единственное место нашей встречи – обеденный стол. В последние дни мне неоднократно пришлось мысленно возвращаться к упреку в том, что я ничего не сделал против нацистов и войны. За едой я стараюсь говорить о своем детстве: неуемное рвение среди «молодежи», энтузиазм «вождя», целеустремленные усилия в подтверждение тому, что мои предки были арийцами.
Я рассказываю о своих родителях, батраках, полных смирения. О маленьких людях, которые считали, что это Гитлер приносит им работу и хлеб. Однако вскоре они, скрывая свой страх, начали шептаться: «Разве он должен губить евреев? – Почему он затеял ссору со всем миром? – У нас было все в порядке. – Война проиграна. – Придут русские, это конец для нас».
Мой сын некоторое время слушает, встает, зевает и выходит из комнаты. Обиженный, я брожу до дикой груши и обратно. Попутно во мне брезжит осознание: если земля промерзла, пшеницу сеять нельзя.
В прихожей Х., тракторист. Он протягивает мне скворечник. «Он лежал на краю поля, под ивой. Повесишь его снова? У тебя же есть лестница». Х. – всегда добросовестный, внимательный. Некоторые из коллег называют его алкашом, потому что иногда он слишком много принимает на грудь.
Четыре жареных шницеля. К ним подаются: сыр, колбаса, хлеб, помидоры, масло.
Тимм: «Кто это съест?» Я напоминаю ему, что, будучи пловцом, он однажды похвастался тем, что уплел десять котлет. Он ест три. И рыгает, как жующая жвачку овца. Что это? Позерство? Он хочет бросить мне вызов? Я делаю вид, что не слышу. Затем пробую повторить: заглатываю в пищевод воздух, затем выталкиваю его. Я воспроизвожу лишь жалкое кряканье. Тимм усмехается: «Хорошо выученное не забывается».
ВОСПОМИНАНИЯ
В нашей гостиной ужин. Рагу из дичи под соусом из чернослива с картофельными клецками. После полудня мы с матерью притащили сани, полные сосновых дров. Голодный, как молодой волк, всасываю в себя теплую кашицу из вареной утиной крови с кусочками груши и измельченного утиного мяса, не обращаю внимания на грозные взгляды отца и неожиданно оказываюсь всей половиной лица в тарелке.
* * *
Две встречи с читателями в школе в П. Сначала восьмой класс. На красивых открытых лицах молодых людей застыл вопрос: Ну, что ты предложишь? Я уговариваю себя преодолеть первое стеснение и почитать стихи; абсурдная и школьная поэзия; поэзия как наслаждение для сердца и мышления. Как раскрепощенно и потрясающе беззаботно они смеются, как по-детски эти ребята с пушистыми бородами могут спрашивать, отвечать и глядеть. Несколькими минутами позже, на лестничной площадке, они ведут себя как поставленные, регулирующие, предупреждающие знаки: у них дежурство на перемене.
Вопросы учеников к писателю: «Ваша жена вас любит больше как поэта или как мужчину?»
«Вы когда-нибудь писали стихотворение об Эрике Хонеккере?»
«Вы любите макароны?»
«Эй, на этом месте должна играть музыка!» – кричу я классной руководительнице, сидящей на заднем ряду и проверяющей тетради.
Я держу Алфавит деревьев, задаю вопрос про дерево, начинающееся с буквы F.
Мальчик: «Слива».
Смех, стихающий очень медленно. Тут я вижу, как его соседку подталкивает рыжеволосый парень, и слышу: «Болван, надо же знать, что слива пишется с V».
