– Она тебе зад надерет, если узнает. – Как-то тупо такое говорить. Я знаю ее не настолько хорошо, чтобы делать вывод о том, как бы она поступила, а говорю так, будто знаю. Да, силы у нее хватит надрать зад и ему, и мне заодно. Она ведь действительно могла это сделать, когда во время похмелья я подсунул ей стопку водки, но вместо этого рассмеялась мне в лицо. Так что ни черта я не знаю.

– Слишком многие желают надрать мне зад, – небрежно бросает Клэй, как будто такова правда жизни. Верно, в этой школе полно кретинов, мечтающих накостылять ему, но хотеть и делать – две разные вещи. О нем по-прежнему говорят гадости, однако никто с восьмого класса его и пальцем не тронул, и мы оба знаем почему.

После гибели мамы я озлобился. В этом нет ничего необычного, потому что для человека, испытавшего горе, злость – вполне приемлемое чувство, особенно когда это восьмилетний мальчик. Окружающие находят тебе сотни оправданий. И я, пытаясь справиться со своей приемлемой злостью, совершал множество недопустимых поступков – избивал других детей, которые меня раздражали. А вызвать у меня раздражение не составляло особого труда. В то время очень многое могло вывести меня из себя. После выяснилось, что даже те недопустимые вещи, которые я вытворял, размахивая кулаками, считались приемлемыми и на них закрывались глаза.

Майк Скэнлон дважды получил от меня по лицу за свои слова о том, что мою маму в земле пожирают черви. Вряд ли этим червям было что поесть, потому что после аварии от ее тела почти ничего не осталось, но спорить с ним я не стал. Просто врезал ему: поставил синяк под глазом и рассек губу. Он, конечно же, пожаловался своему отцу. Когда тот пришел к нам домой, я, спрятавшись за угол, стал подслушивать и думать о том, какое наказание теперь меня ждет. Но отец Майка даже не рассердился. Сказал моему папе, что все в порядке, он все понимает. Хотя он ни черта не понимал, однако неприятностей я все же избежал. И так происходило всегда.

Единственный раз, когда мне действительно пришлось отвечать за свое поведение, случился в школе. Тогда во время физкультуры я побил Джейка Келлера на футбольном поле и уже думал, что мне за это достанется. Директор вызвал меня к себе в кабинет, чего со мной никогда не бывало. Но, к моему счастью, он тоже вошел в мое положение, и я отделался лишь предупреждением и несколькими походами к школьному психологу. Все, кого я избивал, уяснили: что бы я ни сделал, мне все сойдет с рук. Я мог бы отметелить любого средь бела дня на глазах у десятка человек, и все равно их собственные отцы скажут им оставить меня в покое.

Мой период озлобленности закончился, когда я перешел в восьмой класс, именно тогда у моего отца случился сердечный приступ. К тому времени ко мне почти никто в школе не приставал. Никто не давал повода для злости. Однажды я возвращался из школы домой и наткнулся на трех отморозков, избивающих Клэя Уитакера. Мы не были с ним знакомы, но его пинали, а у меня как раз чесались кулаки. Во мне изрядно накопилось той самой здоровой, приемлемой злости, и они казались хорошим средством избавиться от нее. Драчунов было трое, а я среди сверстников считался не самым рослым ребенком. Они могли бы без всяких усилий размазать меня по асфальту. Но ими управляла лишь банальная жестокость. Во мне же кипела чистейшая ярость.

Клэй сидел на земле, когда его обидчики наконец сбежали. Мне самому немало от них досталось, я запыхался и поэтому тоже устроился рядом – не знал, куда пойти, да к тому же меня мало волновало, придет ли кто-нибудь мне мстить. Никто не пришел. Хотя я был готов надавать и им. Клэй не стал меня благодарить и вообще ничего не сказал. Оно и правильно, потому что я не заслуживал благодарности. Я сделал это не ради него. Не из благородных побуждений.

Мне было все равно, будут ли у меня неприятности. Было плевать на Клэя Уитакера, сидящего в слезах и крови в паре метров от меня. Плевать на все. Это была моя последняя драка. После того случая я решил, что без веской причины больше не стану никого бить. Вот только это уже не имело значения: всем давно было известно, что любой мой проступок сойдет мне с рук. Я не знал, какой должна быть эта веская причина, но пришел к выводу, что сам это пойму, когда время придет. А может, оно никогда не настанет.

Не сказав Клэю ни слова, я встал и отправился домой. Мы с ним никогда не обсуждали случившееся. Сам я уже привык, что меня не достают, но после того раза Клэя Уитакера тоже никто не трогает.

– Я уже начинаю их понимать, – ворчу я. Клэй прекрасно знает, что я говорю не всерьез, но вскидывает руки – намек понят.

– Ладно. Занимайся своим неотразимым столом. А я буду рисовать девушку, – с самодовольной улыбкой говорит он, затем отворачивается и открывает альбом.

Настя

Раньше я много времени думала о том, чем буду заниматься следующие двадцать лет. Мои мечты часто были связаны с игрой на фортепиано и выступлениями в концертных залах всего света. А это означало множество поездок по миру, остановки в невероятно роскошных гостиницах с такими же невероятно пушистыми полотенцами и еще более пушистыми банными халатами. Со мной непременно будут гастролировать безумно привлекательные, музыкально одаренные, головокружительной красоты принцы, которые неизбежно влюбятся в меня. Ведь это возможно. Передо мной будут преклоняться за талант, унаследованный от отца, и за красоту, доставшуюся мне от матери. Я стану носить элегантные платья непостижимых расцветок, и мое имя будет звучать у всех на устах.

Теперь же я думаю только о том, что буду делать ближайшие двадцать часов. Надеюсь, все это время я буду спать.

Вот уже неделю как мне удается бегать каждый вечер. Погода этому способствует. Да и ноги становятся крепче. Я выматываю себя больше, чем должна, зато с той первой ночи меня больше не тошнит. Тело начинает привыкать к нагрузке. А самое приятное в этом то, что, выжимая себя без остатка, вытаскивая наружу все произошедшее за день, я могу наконец спать. Конечно, без записей в тетради мне по-прежнему не обойтись, но бег помогает. Он дарит мне силы или, точнее будет сказать, забирает их. Хотя это не важно. Я знаю, что слишком полагаюсь на него, но сейчас это единственное, на что можно полагаться.

Физическая нагрузка, записи, ненависть. Три вещи, которые не дают мне упасть на дно.

Теперь я лучше ориентируюсь в городе. Обращаю на все внимание, не стремясь делать этого специально. Запоминаю окружающие звуки, характерные для тех или иных мест, и могу определить, если что-то не так. Знаю, где тротуары неровные, а где корни недовольного дерева подняли асфальт. Разум научился понимать, чего стоит ожидать во время пробежек в темноте. Каждый вечер я ухожу в одно и то же время, но никогда не бегаю по одному и тому же маршруту дважды. Если нужно, могу вернуться домой десятками разных путей из любой точки города. Нет, я не чувствую спокойствия. Мне больше не бывает спокойно за пределами дома, но во всяком случае я готова. Гораздо лучше, чем была в прошлый раз – большего не стоит ожидать.

Последние шесть вечеров я умышленно обходила стороной бледно-желтый домик в Коринфском проезде. Тот, где постоянно открыт гараж. Я пробегаю мимо этой улицы каждый вечер и с трудом могу удержаться, чтобы на повороте не глянуть на него мельком. По тому, как падает свет, определяю, открыта ли дверь гаража, и он еще ни разу меня не подводил. Гараж открыт всегда, в любое время. Я часто размышляю, что Джош может сказать, если заявиться к нему снова. Скорее всего, особо красноречив он не будет, но мне все равно любопытно. Скажет ли он вообще что-нибудь? Или, проигнорировав, продолжит работать, словно меня там нет? Попросит уйти? Или предложит остаться? Нет, этого он точно не будет делать. Джош Беннетт никому не предлагает остаться. Я могла бы придумать еще сотни вариантов событий, но какой из них наиболее вероятен, неизвестно. И тут я на миг отвлекаюсь. Больше не думаю о том, что он мог бы мне сказать, а гадаю, что сама сказала бы ему. Тогда я ускоряюсь и бегу в противоположном направлении, подальше от Коринфского проезда и своих нелепых губительных мыслей.