– Ну спасибо, – насупилась Лиза. Опять одела валенки и залезла на диван.

– На здоровье. Я старался, – улыбнулся Костя и снова сел за компьютер, повернувшись спиной к Лизе.

Лиза нехотя начала листать документы.

КОСТЯНОЙ СУП

– Кость!

Костик, не отрываясь от компьютера.

– Да, Лиза.

– А почему все садовники в Павловске были немцы?

– Что ты имеешь в виду?

– Ну вот – Асмус, Визлер, Вейнман, Эльтц, Шмидт, Боде, Катцер. Хоть бы одна русская фамилия.

– Они приезжали немцами, а здесь становились русскими. Потомки Боде часто бывают у нас в музее. Праправнучка Асмуса тоже живет в России. Ты не увидишь в них ничего немецкого.

Костик снова обратился к компьютеру.

– Так, чего я хотел посмотреть? Да. Авель. Мне всё со сном никак не успокоиться.

– А ты посмотри в соннике, к чему снится Авель. В Яндексе…

Костик рассерженно обернулся на Лизу.

– Ну ладно… – Лиза поняла, что сморозила чушь. – Не Авель гугли, а к чему снится монах.

– Сразу видно, что с историей ты не дружишь, Лиза.

Костик снова впился в экран и что-то бормотал про себя.

Лиза вздыхая, открывала папки, снова закрывала их.

– Умаялась ты, доченька, от скуки, – улыбаясь, жалел её Лукич.

– Мальчики, девочки, к столу! – прервала их занятия Капитолина. – Сопротивление Госдепу требует сил!

Лиза первая подскочила с дивана. И побежала по лестнице обедать.

Капитолина поддерживала энтузиазм своих старателей горячим супом.

– Сварен на бульоне из косточки, – обычно приговаривала она, открывая домашний термос.

За это Лукич прозвал суп директрисы «костяным». Хотя костей в нём никогда никто не видел. Необычайная разваренность всех компонентов супа приводила к тому, что ни один сотрудник не смог бы с точностью сказать – от птицы кость была первоначально или от млекопитающего. С чем сварен суп – одна из нерушимых тайн музея, но всем хотелось похлебать горячего.

– Лукич! Константин! К столу! – повторно призывала Капитолина.

Краеведческие обеды проходили чинно.

Стол позапрошлого века с инвентаризационным номером накрывался советской клеёнкой с инвентаризационным номером, по прошествии пятидесяти лет клеёнка тоже считалась антикварной.

Костяной суп переливали из термоса в расписную супницу. И разливали старинным фарфоровым половником в плошки из дерева, переданные музею потомками крестьянина Артюшко.

Капитолина по очереди подавала суп Костику, пожилому Лукичу. И краеведу Шуре Рабкину.

Сегодня Шура тоже был в музее и уже познакомился с Лизой, впечатлив её своей тоскою. И задумчивостью.

Шура имел инвалидность по сердцу, но напросился в музей работать на полставки.

Сидели за обедом по-домашнему. В музее как в родной хрущёвке. Еда и туалет – совмещены. Дверь в санузел находилась прямо в кабинете Капы. Сотрудники сновали мимо начальницы к унитазу. Хоть книгу записей веди – кто сколько раз…

Костик испытывал страшную неловкость:

– Бедная Капа. Все бегают через её кабинет в туалет туда-обратно. Вон Рабкин по сто раз на дню.

– Ась? – не расслышал Шура, макая сухари в свой бледненький цикорий.

Костик называл еврея Рабкина жидоватником.

Шура – иудей по отцу и русский патриот по матери, демонстративно носил ватник с шестиконечною звездою на спине. И сам он – ватник. Причём ватник заслонял в нём еврея, а еврей – люмпена. Всё это гармонично уживалось в Шуре, делая его милейшим человеком.

Одно в нём удручало – декадентское нытьё.

Шура постоянно стенал по поводу своей скорейшей смерти. Здоровье у него, и правда, несколько хромало. И клапан в сердце заменён, и почки не в порядке.

Хлебая пайку костяного супа, он обоснованно нудил:

– Капа, похорони меня рядом с Комиссаровым. У меня больше никого нет, а ты будешь нас навещать обоих.

– А что, Леонид уже умер? – покачнулась Капа.

– Нет, вроде. Жив.

– Тьфу на тебя! Вы ещё ни одно подземелье не откопали. А норовите помереть.

С подачи влюблённого в неё Комисарова директриса была уверена, что район Павловска прямо-таки наводнён подземными проходами, ведущими начало от шведов и масонов времён Павла I.

– Живите, Шура, хватит ныть, – советовал Лукич.

– Жизнь – это юдоль скорби, – Шура картинно вздохнул. – Нет, Капа, ты скажи, какой гранит мне лучше взять на памятник надгробный?

– Красный. Он в нашем климате меньше разрушается, – деловито советовал Костик. – Или по традиции можно откопать какое-нибудь древнее надгробие. И надпись перебить на новую. Как фараоны делали. Был, скажем, Вейнман, а стал Шура Рабкин.

– Костик, это п,ошло. Мне даже умирать перехотелось! Кстати, завтра на кладбище пойдём, если погода хорошая?

– Пойдём, куда ж мы денемся.

Кладбище – отдушина для Шуры и Костика. В солнечные дни они всё время норовили сбежать туда из-под Капиного надзора. Чтобы бродить, как мальчишки, чего-нибудь искать, делать открытия. На кладбище воздух вольности и приключений. Да и не только в этом причина их походов…

Дело в том, что музей заключил договор с кладбищем на составление путеводителя. Этой работой уже второй год занимались Костик и Шура Рабкин.

ЗАКАЗ ОТ ПОХОРОННОГО БЮРО

Всё началось ещё зимой. Рабкин иногда вспоминал, как это было.

Заказ от похоронного бюро свалился на голову вместе со снегопадом – требовалось нанести на план захоронения хоть сколько-нибудь известных соотечественников.

Картирование городского кладбища в такую погоду не радовало, но музейная зарплата мала – и Костик с Рабкиным были рады хоть какой-то подработке.

Летние ботинки чавкали в ледяной каше, мысли нерадостные, чувства – подмороженные.

Фотоаппарат, фляжка с коньяком. Поверх шерстяных носков – полиэтиленовые кульки, но ноги всё равно безнадёжно промокли.

Костик напоминал подержанного Элвиса на последних концертах, когда цветочный венок на шее больше похож на похоронный. Рабкин – белую статую с нахлобученной снежной шапкой.

Зимой после трёх часов дня на кладбище – никого. Только дымок над сторожкой, где ютятся рабочие. Да собаки заходятся в лае.

На памятниках – звёзды, полумесяцы, кресты. Крестов больше. Суровые знаки различий, а закопаны все одинаково.

От главной дорожки до могил расстояние меряется шагами, замёрзшими пальцами ведутся записи в блокноте.

– До участка семьи Брюлловых – восемьдесят шесть шагов, девяносто – до безымянного креста… – бормочет Костик.

Тихо. Тииииихо. Как будто здесь – срединная земля, а по четырём сторонам света – бесконечный снег. И за ним не видно ничего. За этим снегом.

Рабкину подумалось, что и внутри вот так же иногда – занесено и холодно. Белое, на котором не хочется рисовать никакими красками. И чувства уходят под безразличные покровы. До онемения спокойно. И там, на внутреннем кладбище – тоже памятники – с фото, крестами и звёздами, со всем, что положено ушедшим навсегда…

С той зимы они с Костиком повадились ходить на могилы. Шура и Костик решили не только план кладбища нарисовать, но и составить путеводитель по кладбищу. Описать жизнь знаменитых покойников. В том числе и семьи Брюлловых.

– Кладбище – жизнь, рассказанная мёртвыми. Они хранят историй больше, чем все архивы мира, – говорил Костик, для которого это – всего лишь научная работа.

– А для меня кладбище – место, где я говорю с родными, – отвечал ему Рабкин. – На том свете у меня родных уже поболее, чем на этом. Родители, бабушки, дедушки, тётушки. Попав в иной мир, встречу ли я их снова? И надо ли мне это? Наверное, после смерти я хочу увидеть только маму. Мы будем сидеть с ней на берегу реки. Спокойной и тихой, как Славянка. И солнце будет падать длинными лучами на нас, на листья и на воду. Когда я представляю это, мне совсем не страшно умирать.

– Философ ты, Рабкин, – говорил занесённый снегом Костик, и голос его растворялся в тишине кладбища той зимой…