С зажатыми в руке деньгами Анна перешла на другую сторону улицы: здесь перед чайным магазином женщина продавала нарциссы.

– Сколько стоят цветы?

Оказалось, три пенса букетик.

– Дайте один, пожалуйста.

Это было совершенно нелепо – взять и купить цветы. И нарциссы, тут же поникшие в ее руке, не стоили этих денег. Но хоть что-то… Она хотя бы сможет подарить цветы маме с папой. Она скажет: «Сегодня исполнилось семь лет с того дня, как мы уехали из Германии. Я дарю вам вот это…». И, может, цветы принесут им удачу. Может быть, папу попросят что-нибудь написать. Может, ему пришлют деньги. И вообще все пойдет по-другому. И все изменится из-за того, что она не истратила деньги на дорогу, а купила на них нарциссы. А даже если и не изменится, то мама с папой хотя бы обрадуются: цветы поднимут им настроение.

Анна толкнула входную дверь гостиницы «Континенталь», и старый портье, дремавший за стойкой, приветствовал ее по-немецки:

– Ваша мама уже беспокоилась, куда вы подевались.

Анна оглядела зал. Вокруг столиков на потертых кожаных стульях сидели постояльцы гостиницы – беженцы из Германии, Чехии, Польши, надеявшиеся, что их дела как-нибудь вдруг улучшатся. Но мамы среди них не было.

– Я поднимусь в ее комнату, – сказала Анна портье.

И тут же услышала:

– Анна!

Мама, с покрасневшим от волнения лицом, в глазах – тревога, выскочила из закутка, где стоял гостиничный телефон:

– Где тебя носило? Я только что звонила миссис Бартоломью. Мы думали, что-то случилось! Макс как раз здесь. Он задержался немного – так хотел с тобой увидеться!

– Макс? Он в Лондоне?

– Его подбросил один из кембриджских друзей, – мама наконец успокоилась – как всегда, стоило ей заговорить о своем замечательном сыне. – Он приехал сюда в первый раз и сразу встретил друзей. Друзей-англичан, конечно. Теперь они собираются вместе обратно, – это мама добавила специально для сведения тех немцев, поляков и греков, которые могли ее слышать.

Когда они поднимались по лестнице, мама заметила в руках Анны нарциссы.

– Что это?

– Я купила.

– Купила?! – вскричала мама.

Но ей помешали дать волю негодованию: из туалета появился поляк среднего возраста.

– А! Отыскалась пропавшая! – отметил он с удовлетворением, оглядывая Анну. – Я говорил вам, мадам: она просто задержалась, – и вскоре поляк скрылся в своем номере в другом конце коридора.

Анна вспыхнула:

– Я опоздала не так уж сильно.

Но мама заторопилась: времени у них было немного.

Папина комната находилась на верхнем этаже. Когда они вошли, Анна чуть не споткнулась о Макса, сидевшего на краю кровати как раз напротив двери.

– Привет, сестренка! – сказал он (так мог бы сказать герой какого-нибудь английского кино) и поцеловал ее в щеку.

– Я потратила уйму времени, чтобы сюда добраться, – заметила Анна, протискиваясь мимо стола с пишущей машинкой к папе, чтобы его обнять. – Bonjour, Papa! – папе нравилось говорить по-французски.

Папа выглядел уставшим. Но взгляд его, как обычно, был умным и ироничным. Папа всегда интересовался происходящим вокруг, подумала Анна, хотя в последнее время ждать добрых вестей не приходится.

Она протянула папе нарциссы:

– Вот, купила. Сегодня семь лет с того дня, как мы уехали из Германии. Я подумала, может, они принесут нам удачу.

Нарциссы совсем увяли, но папа взял их со словами «Пахнут весной!», налил воды в стаканчик для чистки зубов, и Анна поставила туда цветы. Стебельки перевесились через край стакана, цветочные головки легли на стол.

– Боюсь, они переутомились, – заметил папа, и все рассмеялись.

Вот и хорошо: по крайней мере, цветы развеселили папу.

– И как бы то ни было, мы все вместе – все семь лет эмиграции. Можно ли желать большего?

– Я знаю того, кто желает большего! – заявила мама.

Макс хмыкнул.

– Возможно, семь лет – многовато, – он повернулся к папе. – Что ты думаешь о войне? Начнется война? Когда?

– Когда Гитлер решит, что пора. Проблема лишь в том, окажется ли готова к войне Британия.

Разговоры такого рода уже стали привычными, и мысли Анны унеслись далеко. Она села на кровать рядом с Максом, позволив ногам отдыхать. Ей нравилось в папиной комнате. Где бы они ни жили – в Швейцарии, в Париже, в Лондоне, – папина комната всюду выглядела одинаково. Всегда там был стол с пишущей машинкой (уже довольно расшатанной), книги, уголок на стене, куда папа пришпиливал фотографии и открытки, газетные материалы по теме, которой он интересовался, – все так плотно друг к другу, что даже газета с крикливыми заголовками не бросалась в глаза своими размерами; портреты папиных родителей, одетых по викторианской моде; трубка из морской пенки, которую папа никогда не курил, но ему нравилась ее форма; пара каких-нибудь самодельных штуковин, в практическую ценность которых он свято верил.

Сейчас у него был период увлечения мышеловкой, сделанной из картонной коробки. Крышка коробки удерживалась в открытом состоянии с помощью карандаша. На дне коробки лежал кусочек сыра. Крышка должна была захлопнуться в тот момент, когда мышь принималась за сыр. После этого папа собирался извлечь мышь из коробки и торжественно даровать ей свободу в Рассел-сквере. Но в этом папа пока не очень преуспел.

– Как твоя мышь? – поинтересовалась Анна.

– Пока разгуливает повсюду. Я видел ее прошлой ночью. У нее совершенно английская мордочка.

За спиной Анны беспокойно заерзал Макс.

– Никого в Кембридже не волнует война, – сказал он маме. – Я недавно зашел на призывной пункт. Там мне прямо сказали, чтобы я прежде всего думал о том, как защитить диплом, а потом уже – о призыве.

– Потому что ты получаешь стипендию! – гордо отозвалась мама.

– Нет, мама. Точно так же ответили моим друзьям. Всем посоветовали отложить эти мысли на пару лет. Возможно, к этому времени папа уже получит гражданство.

По прошествии четырех лет обучения в школе и двух семестров обучения в Кембридже Макс выглядел и говорил как истинный англичанин. Его ужасно раздражало, что при этом он не имеет гражданства.

– Если только они захотят сделать для папы исключение, – заметила мама.

Анна взглянула на папу и попыталась представить его в образе англичанина. Это оказалось сложновато. Тем не менее она воскликнула:

– Ну конечно, они должны! Он же не кто-нибудь! Он известный писатель!

Папа окинул взглядом обшарпанную комнату.

– Ну, прямо скажем, не очень известный в Англии.

Возникла пауза, и Макс поднялся, чтобы идти. Он обнял маму и папу и подмигнул Анне:

– Проводи меня до метро. А то мы совсем не пообщались.

Они в молчании спустились по лестнице, и, как обычно, присутствовавшие в холле постояльцы гостиницы с восторгом провожали Макса глазами. Светловолосый, голубоглазый, он всегда был красивым (не то что я, подумала Анна). Находиться с ним рядом здорово… Но ей бы хотелось посидеть чуть подольше, прежде чем снова пускаться в путь.

Когда они вышли из гостиницы, Макс спросил по-английски:

– Ну, как у тебя дела?

– Все в порядке, – ответила Анна. (Макс шагал быстро, и у нее опять заболели ноги.)

– Папа сильно расстроен. Он хотел вести на Би-би-си пропагандистскую передачу для немцев Германии. Но его туда не взяли.

– Почему, черт возьми?

– Он слишком известен немцам. Ярый антифашист. Поэтому они будут предвзято относиться к его словам. По крайней мере, существует такое мнение.

Макс покачал головой.

– Мне кажется, он постарел и выглядит очень уставшим, – Макс чуть замедлил шаг, чтобы Анна могла приспособиться к его темпу, и переспросил: – А как ты?

– Я? Не знаю, – Анна внезапно почувствовала, что не может думать ни о чем ином, кроме боли в ногах. – Думаю, все в порядке, – не очень уверенно повторила она.

– А как твои курсы? Тебе нравится учиться? – спросил озабоченно Макс.

– Да… Но это бесперспективно, мне кажется, – если совсем нет денег. Про художников рассказывают разные истории. Как они уходят из дома ради искусства и живут в бедности, где-нибудь на чердаке. Но если твоя семья и так живет на чердаке… Я думаю, мне придется искать работу…