Он присел за моей спиной и зачерпнул горстью воды из лохани, налил мне на голову, и стал намыливать, щёлок с собой принёс, отваром полил прохладным, ромашковым, и… это так приятно оказалось и ранам не больно, всему телу стало не больно, от его прикосновений что ли?..
– Мочалку давай, зверёныш. Тощий-то… ох и тощий, плечики-то… прям цыплёнок, – приговаривал лесник.
Он намылил мочалку получше и стал бережно тереть мне спину и плечи, и под воду нырнул, потёр по животу, по груди. Провёл раз, потом второй уже без мочалки ладонью, и ниже, будто искал там чего-то, я дёрнулась и отпрянула, сжимаясь, плеснув водой немного, хотела уж начать драться, остановить руки его, взялся, вишь ли, лапать, за спасение спасибо, конечно, но не для того спасалась я от одних, чтобы…
– Батюшки… девчонка ты, что ли?!.. – ахнув, он и сам откачнулся и сел на задницу прямо на мокрый пол.
Я обернулась, прижав руки к груди.
– Ну… да…
Он смотрел на меня так ошеломлённо и растерянно, что мне стало жаль его, конечно, понять-то, почему он обознался можно, когда я прибежала, одежды на мне почти не было, глаз один совсем заплыл, да и на ощупь всё лицо перекособочило, так что… а под грязью, синяками и лохмами оборванными ничего совсем не поймёшь.
– Ну… это… я вам доложу… – он поднялся, охрипнув от смущения. Хоть тут и полумрак, но я увидела, как он покраснел до слёз, отворачиваясь. – Чё ж молчишь?..
– Дак я… не успела…
– «Не успела»… – с досадой проговорил он осипшим голосом, и отошёл к двери, не оборачиваясь. – Ты… это… Ты… мойся и… Это…ну…мойся, словом… одёжа только мужская у меня, не обессудь. Оденешься, там… отвар в предбаннике в кружке… выпей, сил придаст, а я… Ох… на дворе подожду.
Ну… вот это ошибся я… Как девчонку не отличил от парня? Пока груди не нащупал, не сообразил, даже между ног полез, себе не поверил. Вот одичал я, уже мальчишку от девочки перестал отличать, в людях видеть, а ведь я мысли читаю вперёд того, как они в голове оформятся, а тут так оплошал…
Я вышел из бани, разжёг пламя в уличной печи, где готовил летней порой, а сегодня зной спустился на горы и лес, в избе готовить, не продохнёшь потом. Похлёбку сварю, питаться надо девочке, в чём душа держится…
Но груди хорошенькие, упругие, сосочки острые и лобок пушистый, мягенький… Тьфу! Вот чёрт, Арий, давно, что ли, с женщинами не спал, совсем одичал тут, ишь как разволновался…
А ведь вчерашние – то насильники были. Потому и гнались, потому и убить хотели, за насилье такое над девчонками наказывали всегда строго. Ах, как не разобрался я, от людей совсем отвык, со звёздами всё, да зверьём, камнями, растениями, а человечий род, позабыл каков… Понял бы сразу, не ушли бы они из леса моего, все сгинули бы здесь, злодеи. Ах, ошибся я, ах, как ошибся… Думал, преступника, лиходея мелкого гонят, а они… они сами страшные лиходеи…
Вышла. Одежонка болтается, не по размеру всё, тонюсенькая станом, вот личика не разглядеть – слева распухло, окривело, один глаз не видно, второй кровью заплыл, и сине-багровое всё, ничего не поймёшь, теперь без волос стало видно и головка раненая вся и шея… Идёт-то с трудом, чуни войлочные хоть и мягкие, а ноги раненые, забыл я… Я поднялся из-за стола, пошёл навстречу.
– Постой, помогу тебе, – сказал я, подойдя, поднял на руки болезную.
Она немного испуганно воззрилась на меня, вытянув руки. Понятно, опасается, мало вчерашних, я ещё взялся лапать…
Я проговорил, как можно мягче:
– Да не бойся.
Я донёс её до лавки, посадил и сам сел рядом.
– Ты не бойся меня, я не трону, – сказал я тихо и как можно мягче. – Не обижу тебя, как те. Не понял я сразу, что… Отвык от людей тут, вот и обознался… Вылечу тебя, и домой отвезу, к родителям. От родителей украли?
– Нет, померли все, – сказала она, немного расслабляя руки, опустив локти, и смотрела теперь спокойно вполглаза. – Брат только, но… он… Никого у меня нет. Да и были бы, такой, – она провела ладонью по голове, – куда я этакая пойду… Ты… добрый человек, не гони сколько-нибудь, я… пригожусь тебе на что, готовить буду, убираться, по хозяйству тож, одному непросто, поди…
Я засмеялся:
– Чего-чего, а помощников мне не надо, сам привык. Гляди!
И он, от стола под старым уже навесом на столбах, струганным на два ската, как крыша, вытянул правую руку в направлении летней печи шагах в пяти, на которой булькал чугунок с пахучей похлёбкой. Чугунок, чуть покачнувшись, приподнялся, будто кто-то невидимый взял его в руки и, не спеша, перенёс на стол.
– И похлёбку сварил я точно так же… – довершил своё действие чудной красавец. – Пусть остынет, дойдёт, а я пока ноги пока тебе смажу зельем животворным, да перевяжу. Поешь, тогда и прочими ранами займусь…
И направился к дому, в подклеть, вернулся с маленькой баночкой, и вервием. Намазал и обмотал мне ноги жирной тающей мазью и оставил пока.
– Сиди ногами на лавке, пусть подышит лекарство от солнца и воздуха силы примет, потом завяжем, – мягко сказал он.
– Что, с зельем так не выходит, как с едой? – спросила я, удивляясь, зачем ему вообще что-то делать, если он чугунки с едой вот так-то ловко передвигает.
Он засмеялся опять, улыбка у него беззащитная какая-то, как у всех добрых людей. И лицо становится таким-то милым, когда он смеётся.
– Если всё как с похлёбкой делать, то и руки-ноги вообще отпадут за ненадобностью, – сказал он. А потом добавил уже без смеха: – А ежли по правде, то – да, с зельями и лечением так нельзя. Лечить без жертвы нельзя, хоть малой, но жертвы. Зелья как еда за руками не идут, хотя и там поработать надо… Но тут особенно: травы найти и правильно высушить или выморить, или в масле притомить, в вине, смотря какая на что приготовляется. Я слабо этим искусством владею. Это Сингайла дар, только он отказывается от него, не хочет признавать, низким считает Божеское предназначенье.
А мои ноги между тем болеть уже перестали. Скромничает… а ведь он…
– Ты… – вдруг догадалась я, как толчок в сердце. Почему в сердце, не в голову?.. И как раньше не поняла? – Ты что, ты – Галалий? Галалий Огнь?
Он улыбнулся снова, взглянув на меня из-за плеча:
– «Огнь»?! Что, так и зовут до сих пор?
Точно, но как такое возможно?
– До сих пор? Сколько тебе лет, Огнь?
– А сколько, ты думаешь?
– Галалию никак меньше, чем пятьдесят… даже больше должно быть. А ты… парень. Ну, али мужик первой молодости.
Он удивился, было видно, посмотрел на меня, словно снова увидел что-то, чего не ожидал.
– Вон как ты меня видишь?.. – проговорил он.
И смотрел с улыбкой, опять смущённой немного. Глаза све-етлые, как байкальская вода на мелководье летом. Галалий, это же надо… А я-то думала, тебя вообще не существует, ты – выдумка… Может быть, я просто умерла и… вижу прекрасноликих кудесников, и чудеса происходят вокруг меня, как с тем горшком с похлёбкой?..
Вдруг она качнулась и начала валиться на бок, побледнев под своими синяками. Ах ты… мало спала, не восстановила силы. Я не зря сидел рядом, поймал. И оставил так, опершись на меня, на мои колени головкой. Личико, разбитое под солнце подставилось. Ничего, касатка, раны заживут, поправишься, отвезу тебя к добрым людям, кто про стриженые волосы не спросит. Не то… ох-хох… не то привыкну к тебе, полюблю… Ты вон живая, да смышлёная, похоже, мудрено тебя не любить. А мне это нельзя, такую слабость заиметь, это Эрбину раскрытую грудь подставить – рази. Да и отвык я давно от привязанностей.
… С этого по-настоящему и началась наша с братом вражда. До того он искал способ задеть меня и вывести из себя, заставить разозлиться и позволить ему обвинить меня перед всеми в том, что я злобно нападаю на него. Я не могу сказать, что я мучительно крепился и не трогал его, но любой другой давно врезал бы нахалу.
И вот в столицу приехала племянница нашей матери, Лея, которая жила на восточном берегу. Она была всего на год моложе нас, нам было по шестнадцать, Лее – пятнадцать. Она была необыкновенная во всём, так мне казалось: у неё были рыжие волосы и глаза – ярко-зелёные, как иногда бывают воды нашего Байкала в середине лета… Я влюбился с первого взгляда в её красоту, хотя до сих пор вроде и не замечал женщин, в отличие от Эрбина, давно познавшего женские прелести и ласки. Мы стали проводить вместе с Леей всё время, не занятое учёбой или сном. Она неподдельно восхищалась моими знаниями, моей ловкостью и силой, моим остроумием, которое благодаря её восхищению стало искромётным. Она заворожённо слушала и смотрела на меня чуть ли не как на божество, никто так на меня раньше не смотрел. Поэтому решиться поцеловать её оказалось несложно и этот первый поцелуй, как и последующие с ней, я помню до сих пор. Наверное, они были неумелы и неловки, но так и запомнились мне счастливым кружением в моей голове.
