– Ты тонко передаешь суть человека в чертах лица, – продолжает Поль. – Я не очень разбираюсь в искусстве, но твоя работа чем-то цепляет.

Сердце изможденно ударяется о грудную клетку. Щеки безбожно горят пунцовыми пятнами.

– В Париже много школ искусств. Ты бы стала настоящим профессионалом, – задумчиво продолжает мужчина моей мечты. – Значит, ты хочешь создавать одежду?

Мне кажется, что от переизбытка чувств меня вырвет прямо на Славины щеголеватые джинсы.

Почему ему это так интересно? Дань вежливости? Да неужели? Поль снова ловит мой взгляд, и я привычно забываю вдохнуть. Распаленная грудная клетка кажется жестким и неимоверно тяжелым корсетом.

– Я не хочу быть дизайнером одежды, – бросив в Наташину сторону вызывающий взгляд, отвечаю я. – Я хочу рисовать картины.

Марго тут же ябедничает, переводя мои слова.

– Какая разница, что тебе рисовать? – тут же вклинивается моя мачеха на русском. – Но у тебя же дар кутюрье, моя девочка. Жалко будет продавать в переходе у метро не нужные никому пейзажики вместо того, чтобы грести сотни тысяч евро за эскиз новой коллекции.

– Между прочим, – вступает Маргарита, – с нашими связями, ты бы начала работать в известном доме мод еще во время своего обучения.

Сжимаю кулаки и удивленно понимаю, что меня обуревает неистовая ярость. Еще Маргарита бы мне не указывала, чем заниматься! Она и так выходит замуж за того, кого я любила задолго до ее появления. Ей мало этого?

– Я не буду дизайнером одежды, – мой голос дрожит от гнева и неприкрытого отчаяния. – Меня это не интересует. Я маму потеряла пять лет назад, так неужели мне и себя теперь потерять из-за ваших взрослых амбиций?

За столом наступает звенящая тишина. Поль недоуменно смотрит на меня, на Наташу, на Марго, но никто не рискует переводить ему дерзкий ответ. Папа утыкается носом в тарелку. Я знаю, что он делает сейчас. Возводит между нами дополнительную стену из своего чувства вины.

Трус.

Ну и пусть. Он никогда не мог противостоять своей новой жене, а вот сил кричать на маму у него было хоть отбавляй. Может, она из-за этого и начала пить?

– Алиса, мне кажется, что художник – это очень круто, – несмело начинает Слава. – Я уже вижу тебя в берете и измазанную краской, создающую свой шедевр. А ты покажешь мне свои рисунки?

Молчу. Гнев еще слишком силен. Помада на Наташиных губах уже стерлась, и они кажутся белыми: ее ярость гораздо сильнее моей. Ох и взбучку она мне устроит за этот вечер!

Слава пытается в общих чертах перевести Полю наш спор. Я слышу, как француз легко смеется, резко поднимаю глаза. Он расслаблен. Улыбка на его губах кажется божественно сладкой.

– Ты все правильно делаешь, – подмигивает он мне, отчего сердце ошибочно ввинчивается куда-то в позвоночник. – Ты же сама можешь выбирать, кем стать. Умение рисовать – редкий дар, и я бы тоже хотел посмотреть твои рисунки.

Слушаю стук сердца в почему-то заложенных ушах. Марго кидает мне далеко не дружелюбный взгляд. Папа так и рассматривает свою тарелку.

– Мне очень жаль, что ты потеряла маму, – тихо заканчивает Поль свою краткую речь.

Мои глаза наполняются тяжелыми, жгучими слезами. Его сочувствие вызывает в груди такую бурю эмоций, что внезапная вспышка гнева отходит на второй план.

Истеричка. Настоящая истеричка. Уберите меня подальше от приличного общества и наденьте смирительную рубашку.

– Прости, Наташа, – несмело поворачиваюсь я к своей мачехе. – Я не хотела тебя обидеть, но ты ведь понимаешь, что в данном случае я сражалась за свое будущее?

Пытаюсь, чтобы тон стал легким. Почти шутливым. Наташа не улыбается, когда бросает мне обиженный взгляд.

– Я понимаю, девочка моя. Но я очень хочу, чтобы твое будущее было счастливым и безоблачным. И за это я буду сражаться с кем угодно. Даже с тобой.

Тон у нее не шутливый. Но роль доброй феи из Золушки она играет максимально хорошо. Отодвигаю от себя полупустую тарелку, официанты уже бегут ее убирать.

– Ох уж эти дети, – неприязненно хлопает ресницами Марго. – А Слава, знаешь, что он мне учудил, когда ему было семнадцать? Хотел в Россию вернуться. В Сибирь. Мол, здесь ему жить неинтересно.

Слава краснеет, виновато улыбается и тут же включается в разговор о том, каким неугомонным он был пару лет назад.

Папа отводит глаза от тарелки и несмело пожимает плечами. Конфликт пока что исчерпан. И лишь золотисто-карие глаза и легкая, одобряющая улыбка Поля продолжают преследовать мою истерзанную душу.

Я боюсь. Боюсь того, что тело реагирует физически на несуществующие прикосновения. Лицо бросает то в жар, то в холод, но, даже не поднимая глаз, я могу с точностью сказать, когда он смотрит на меня, а когда нет. Это невыносимо.

На стол подают сыр, и я, наученная горьким опытом, умело скрываю свое удивление. Марго спешит пояснить эти превратности французской кухни.

– Сыр всегда подают перед десертом. Для тех, кто не наелся.

С сомнением разглядываю новую еду: пахнет она не так чтобы ужасно, но почти. Слава уже поглощает багет с двумя сырами сразу. Если у меня еще оставались сомнения по поводу причины появления на его лице упитанных щечек, то они отпадают сами собой. Да и Нинель отдает официантам чистые тарелки: только что вылизывать их ей не позволяет воспитание.

Наташа гордо отказывается от сыра, хотя в глазах у нее остается невысказанная грусть. Но фигура есть фигура. Тут уж либо ты наедаешь себе еще пару килограммов на многострадальные бока, либо терпишь и влезаешь в расползающийся 42-й размер.

Маргарита, однако, в удовольствии себе не отказывает. Она ест быстро и качественно, параллельно делясь с Наташей радостями липосакции.

Я вновь и вновь задаю себе самый главный вопрос.

Как он может на ней жениться?

– Попробуешь сыр? – протягивает мне Слава кусочек багета.

– Мне кажется, что я уже наелась, – отрезаю я его порыв.

– Алиса, ты сколько весишь? – язвительно интересуется Нина. – Я просто знаю одну подругу, которая лечилась от анорексии…

– Анорексия? – удивляется Поль, услышав в потоке русской речи знакомое слово.

Дайте мне лопату. Я готова выкопать под своим стулом яму и провалиться в нее на добровольных началах. А заодно и скинуть туда болтливую Нинель.

– А ты сколько весишь, дорогая? – отвечаю я по-французски, чтобы Наташа не поняла. – А то у меня одна подруга лечилась от булимии…

Сестра Славы фыркает так, что привлекает внимание официанта, который зачем-то наполняет ее стакан водой. Слава доверительно толкает меня плечом и ехидно подмигивает.

Боже, когда закончится этот ужин? Каждая секунда растягивается на столетия.

Я хочу остаться одна.

Я хочу закричать.

Я хочу свою кровать, подушку и много носовых платков.

Когда мы встаем из-за стола, Поль снова бросает на меня свой загадочный взгляд, пробирающий до самых костей с застрявшим в них роем бабочек. Ноги подкашиваются, я плюхаюсь обратно на стул. Наташа и Марго обмениваются долгим взглядом. Моя мачеха всем своим видом извиняется за мое поведение.

Если уж на то пошло, то Маргарита могла бы тоже почувствовать себя неловко: ее любимый сынуля весь вечер воровал из моей тарелки, да еще и ел руками. Папа помогает мне встать, и я перекладываю вину на неудобные шпильки.

– О, я официально заявляю, что прошу тебя, Алиса, завтра на прогулку надеть кеды, – громко и торжественно произносит Слава.

Наташа непроизвольно хмурится, пытаясь скрыть раздражение за не очень искренней улыбкой.

– Вы идете гулять завтра? – спрашивает Поль (Марго переводит ему все фразы, произнесенные на русском).

На моем теле вновь умело возрождаются мурашки: это неземное создание обращается ко мне?

– Да, – отвечает за меня Слава, – надо же нашей гостье показать красоты Парижа.

– А мы собираемся на Эйфелеву башню, – стратегически вставляет Наташа, – молодежь, вы с нами?

– Да, я, пожалуй, хочу на башню, – тут же высказывается Нинель.