Когда мне было тринадцать лет, я ходила на танцы. Не могу сказать, что я любила кривляться под музыку, но в группе была моя лучшая подружка Лена. И если в школе, когда мы слишком шумели, нас рассаживали по разным партам, то в коллективе с банальным названием «Солнышко» мы могли бузить, сколько душе угодно. А после урока, когда мы шли в маленькую и пыльную раздевалку, Лена всегда доставала из сумки мое любимое овсяное печенье.

Пока Наталья Васильевна, нервная и худенькая учительница танцев, показывала всей группе новые па, Лена шептала мне на ухо шутки. У нее всегда было отличное чувство юмора, а вот чувства меры не было совершенно. Я пыталась не смеяться, но чаще всего у меня, конечно же, ничего не получалось. В тринадцать лет сложно вести себя прилично. Наталья Васильевна всегда думала, что я смеюсь над ней и ее па (они и правда были дурацкими), и, хотя и старалась этого не показывать, прилично раздражалась.

Папа много работал, а мама сидела дома. Она возила меня на танцы. А еще к репетиторам. По французскому и английскому языку – по средам и четвергам, по математике – четыре раза в неделю. Если бы я так не уставала тогда, то могла бы смело сказать, что это было прекрасное время. Настоящее детство.

Я не помню, когда это началось. В какой момент из мелких и раздельных ссор вдруг образовалась полная, яркая картина одного постоянного домашнего скандала. Родители начали непрерывно ругаться, хотя и не было для того каких-либо веских причин.

Мне кажется, что мама по-настоящему уставала от возложенного на ее плечи «домохозяйства». Она крутилась по нашему дому, как сумасшедшая белка в вечно двигающемся колесе: каждый день начинался одинаково и заканчивался так же бестолково. Она готовила, наводила порядок и возила меня на все уроки и курсы. Она помогала мне с домашними работами, ходила на школьные собрания и стойко гоняла меня от компьютера, если я вдруг увлекалась новой игрой или бестолковым форумом. Подруг у нее не было: лишь приятельницы. Да и на тех не оставалось времени. На все предложения папы нанять прислугу мама обижалась. Ее деревенские корни и гены «сильной женщины» не позволяли признать поражение на домашнем поприще, даже если это поприще постепенно и сводило ее с ума.

А потом папа купил маме машину: красивую и красную. Я хлопала в ладоши и прыгала вокруг блестящего корпуса, а мама сильно свела губы, и на ее лбу образовалась резкая складочка – признак затаенной обиды: она хотела джип, а не «мелкую», по ее словам, легковушку. Я уже легла спать, а они все еще ругались на кухне. Папа злился, что маме никогда ничего не нравится. Мама кричала, что к ее мнению никто не прислушивается.

Злосчастная машина стала последней каплей в чаше терпения матери: хрупкий мир в нашем доме был окончательно разрушен. Ссоры стали привычным делом, таким как, например, мытье посуды или стирка носков.

Помню, как на следующий день мама взяла меня с собой и поехала в соседний продуктовый супермаркет. Я обожала этот магазин: с таких поездок мне всегда перепадало что-нибудь вкусненькое. Так было и в тот раз: я вышла на улицу, удовлетворенно облизывая лимонное, кислотно-желтое эскимо. Мама загрузила в бардачок два ящика бутылок с красным вином. И отвезла меня к репетитору.

Через два часа усиленного изучения французского я так устала, что путала «бонжур» с «оревуар» (а про окончания неправильных глаголов я вообще молчу). Поэтому я не придала особого значения тому, что забирал меня папа. И тому, что он был чертовски зол.

В тот вечер я опять слышала, как они ругались. В голосе мамы появились странные, визгливые нотки. Они больно резали слух. Однако за последующие шесть месяцев я привыкла к новому, пронзительному акценту в ее речи. Мама пила часто и умело прятала бутылки. С отцом они ссорились каждый день, но почему-то никто из них так и не заговорил о разводе. Наверное, в глубине души родителей все устраивало. Или пугали перемены.

В ту несчастную субботу погода испортилась окончательно. Утром небо заволокло большими, неповоротливыми тучами, а к полудню пошел мелкий мокрый снег. Первый за тот год.

Я смирно делала уроки. Мама с утра была не в духе: вчера вечером они с отцом долго кричали, да так громко, что я слышала почти каждое слово, хотя и сидела в своей комнате на втором этаже. Папа, нашедший очередную бутылку, спрашивал, чего не хватает маме. Ведь благодаря его работе у нас было все и даже больше. Мама плакала и отвечала невпопад. Говорила, что ей одиноко. Что она устала от быта. И что папа совсем не уделяет семье внимания, откупаясь от нас своим заработком. Это было неправдой: отец часто играл со мной после работы или смотрел с нами телевизор, смешно комментируя игру актеров в фильмах. Я хотела спуститься в зал и напомнить об этом маме. Затем передумала: меня, как всегда, могли наказать за то, что я совала слишком любопытный нос во «взрослые» дела. В какой-то момент, оправдываясь перед папой за очередной стакан коньяка, мама выкрикнула: «Ты не понимаешь! Я словно не живу. Совсем. Я ненавижу это подобие жизни!» Я запомнила ту фразу. Такие вещи не прощаются. Она как будто взяла воображаемую ручку и сама подписала себе приговор.

Зазвонил телефон, я оторвалась от невеселых воспоминаний о прошлом вечере и посмотрела в окно. Мелкие снежинки кружились в мистическом природном вальсе, и я, завороженная, вдруг захотела выбежать на улицу и потанцевать вместе с ними.

Из кухни донесся мамин голос с уже до боли знакомыми визгливыми нотками. Сначала я не расслышала слов. Затем мать четко произнесла имя моей учительницы танцев. А через минуту она вошла ко мне в комнату. Позабыв про снег и резко схватив карандаш, я с излишним усердием записывала пример, который нам даже не задавали. Я всегда нервничала, когда мама пила.

– У тебя сегодня генеральная репетиция в «Солнышке»?

Я испуганно кивнула. Отчетный концерт был назначен на завтра.

– Почему ты мне ничего не сказала? – мама негромко икнула. В ее руках была огромная кружка с надписью «Coffee», но сегодня утром я видела, как она наливала в нее остатки коньяка из большой, пузатой бутылки.

– Я тебе говорила, – упрямо ответила я, – в среду, после танцев.

Мама кивнула, словно мой ответ решал все проблемы. Затем вышла из комнаты, оставив открытой дверь.

Новый конфликт с папой – на этот раз телефонный – разразился через три минуты.

– Почему ты не можешь хоть раз отвезти Алису на урок? – требовательно спрашивала мама, хотя прекрасно знала, что отец ранним утром уехал в Усолье смотреть многообещающий участок под постройку нового ресторана.

Папа что-то терпеливо объяснял. Во всяком случае, я не думаю, что он кричал. Я по инерции переписала ненужный пример целых три раза.

– Я ее не повезу. У меня летние шины, а на улице, между прочим, идет снег, – перебила мама бурчание трубки.

Она не сказала про главную причину. Она уже выпила сегодня утром. Она ведь забыла про репетицию и не предполагала, что ей придется садиться за руль.

Далекий папин голос вновь успокаивающе забормотал.

Я не знаю, что ответил мой отец. Я думаю, что он потом долго жалел о своих словах. Мама бросила трубку и допила остатки коньяка в своей кружке. Затем заварила уже настоящий кофе.

Мы вышли из дома, и я завороженно уставилась на миллионы мелких снежинок, круживших в холодном октябрьском воздухе. Многие из них таяли, едва коснувшись земли. Некоторые, более упорные, оседали на остатках желтой травы и голых ветках деревьев. Они приглашали меня танцевать с ними, но я опустила глаза и засеменила к маминой красной машине.