– Кирочка, мойте руки, и приглашай Инну к столу!

Кира провела Инну по всей квартире:

– Посмотри, как мы живем, и чувствуй себя как дома, – сказала она.

Квартира оказалась трехкомнатной, с высокими потолками и большими окнами. Комнаты были просторные, по два окна в каждой. И, хотя мебели стояло много, все равно было свободно. На стенах висели портреты Киры в разном возрасте.

– Мама пишет, она закончила художественную школу. Очень любит портреты.

Портретов было, как показалось Инне, штук сто. Как в музее. Все у них было не так как, у Инны дома, другой мир. Даже на балконе оказались горшки с геранью и фиалками, а не мешки с сухофруктами и консервы. Она обратила внимание на шторы и, пораженная, замерла. У Инны был второй любимый фильм после «Собачьего сердца» – «Унесенные ветром». Его два раза показывали по телевизору, и оба раза Инна смотрела не отрываясь. Больше всего ей нравилось платье, которое Скарлетт сшила из зеленых бархатных штор с золотыми кистями. И вот сейчас она увидела точно такие же зеленые бархатные шторы с золотыми кистями. Невероятно! Неужели у кого-то в самом деле висят такие шторы на окнах? Это же из ряда вон! Инна была почти у половины городка в гостях и ни у кого ничего подобного на окнах не висело. Иногда даже сомнение брало: а есть ли на самом деле та красивая жизнь, которую показывают по телевизору и о которой она мечтала? Теперь видела, что есть. В Москве! Вот ее доказательство в этой квартире! Инна испытала что-то вроде чувства победы.

За время обеда Инна неимоверно устала. Оказалось, что едят в семье Киры не в кухне, а в комнате, как будто был праздник, и стол накрыт не клеенкой, а белой скатертью. Инна даже не поняла, что она ела, и было ли вкусно, так переживала, что заляпает скатерть и сделает что-нибудь не так. Ее о чем-то спрашивали, она отвечала, но все как во сне. К концу обеда она хотела уже только одного: поскорее уйти, чтобы перевести дух. А когда вышла из квартиры, то со всех ног побежала домой. Нет, она не мчалась к родному крову, чтобы найти там успокоение и защиту в привычном простом укладе. Вовсе нет. В беге Инна выплескивала напряжение и восторг от знакомства с желанным миром, от того, что она только что окунулась в него, и почти час прожила в нем. Добежав до своего обшарпанного подъезда, она уселась на лавочке у входа и, успокоившись, поняла, что сделает все, чтобы быть как Кира и жить как Кира. Не важно, когда, но когда-нибудь будет.

Зайдя домой, Инна увидела свою квартиру новым взглядом и грустно вздохнула: под стульями, столом и у стенок стояли банки с закрутками, а обстановка была такой, какую позже Инна будет называть «чистенько, но бедненько». Диван покрыт самодельным покрывалом, на стульях красовались связанные крючком из старых вещей круглые подстилки. Бумажные обои заметно выцвели, полировка на мебельной стенке пошла волнами и потрескалась, ножка на тумбочке под телевизором была «укреплена» синей изолентой. Полы не паркетные, а покрашенные коричневой краской. Инна присела на диван и пригорюнилась, ее терзали противоречивые чувства. Она любила свой небогатый дом, атмосферу уюта, рожденную теплом маминых и папиных рук. Многое здесь было сделано ими самими. С кухни, как всегда, доносился поставленный голос ведущих радио «Маяк», звон кастрюль и шум воды. Эти звуки были неотъемлемой частью Инниной жизни, и от них щемило сердце. Окно в комнате было распахнуто, и до боли знакомый силуэт старого тополя привычно шумел ветвями, чуть ли не внутри комнаты. Инне захотелось плакать, и она упрямо поджала губы и передернула плечами. Словно со стороны увидела вошедшую маму, ее уютную полноту, застиранный фланелевый халат и «химию» на голове, и поняла, что она любит и всегда будет ее любить, но не хочет быть похожей на нее. Мама протянула Инне черный хлеб, намазанный смальцем, который ела, предлагая укусить, но Инна отрицательно покачала головой. Инна хотела быть другой не когда-нибудь, а прямо сейчас. Но говорить об этом никому не стоит, чтобы не обидеть. В ее новой жизни не едят бутербродов со смальцем. Мама хорошая, просто другая. Мама не смогла бы быть царицей среди белых скатертей, паркета, ковров, книг и пианино, а Инна сможет. И мама не стала бы пользоваться тканной салфеткой за столом, чтобы не добавлять себе стирки, а Инна станет.

***

В шестом классе они с Кирой записались в театральный кружок, который вела жена одного офицера, закончившая театральный институт в Волгограде. Зинаида Васильевна помогла Инне с исправлением речи. Инна и сама уже добилась успеха, у нее остался чуть заметный выговор. А после того как целый год она старательно выполняла всякие речевые упражнения, для которых носила в кармане орехи, то смогла говорить так, как хотела. Только в волнении или при потере бдительности у нее проскакивали чуть заметные, характерные для украинской речи нотки.

Летом, отдыхая у бабушек в Украине, она говорила только по-русски, и детвора дразнила ее москалькой. Нашли чем дразнить! Они ей льстили!

На каникулах Инна часто плакала. Родственники переживали за нее и старались развлечь, звонили маме и жаловались, что Инна очень домашняя, привязана к родителям, так сильно по ним скучает, что постоянно плачет. Маме и папе это было приятно, они сами начинали шмыгать носом от умиления и обещали Инне кучу подарков и обнов.

Но скучала и плакала Инна по Кире, а не по родителям. Ей не хватало Киры, ее ясных глаз, ясных суждений, доброго отношения ко всему. В отсутствии Киры она вела себя как Кира и в этом находила утешение. Идя с ребятами на речку, она останавливалась, чтобы дать поесть бездомному котенку, потому что так сделала бы Кира. Ребята реагировали так, как обычно реагировала она сама, в том числе рядом с Кирой:

– Оставь его, Инка, сам пусть воробьев ловит! Нечего его баловать, а то не выживет!

– Ну, разок-то можно угостить, – отвечала Инна интонацией и словами Киры и становилась чуточку счастливее.

Она не в первый раз задумалась, почему Кира чувствует жалость ко всем? Ну и что, что котенок один? Выживет, никуда не денется, вон их сколько, беспризорных. Ну и что, что старушка горбатая? На то она и старость, чтобы быть немощным. Подумаешь, неграм в Африке есть нечего! Пусть сажают огород и кур разводят. Ее родители же сажают и разводят. Чего жаловаться и скулить? Бери да дело делай! Инна терпеть не могла жалости, считала, что это для слабаков и слюнтяев. И дядька ее, у которого она сейчас гостила, говорил, что жалеть кого-то только портить, потому что тогда ни работать человек не захочет, ни отвечать за себя, паразитом станет.

Дядька был жутко умным, говорил мало, но всегда резонно. Все его уважали и слушались беспрекословно, со всего села приходили спрашивать у него совета. Инна хотела хоть раз подловить его на том, что он ошибся, но не получалось. Например, у него была молодая овчарка, сучка. Такая непутевая собака, что даже странно. Бестолковая, лаяла на все подряд, носилась как угорелая без всякой цели, при этом высоко задирала задние лапы, как взбесившийся конь. Звали ее Динка, дядька ее принес откуда-то. Тетя Валя, жена дядьки, говорила, что толку от такой глупой и неуправляемой собаки не будет. Соседи тоже смеялись и советовали пристрелить, но дядя Коля брал морду Динки в руки, смотрел ей в глаза и говорил:

– Погодите чуток, вот понесет, и дурь из нее вылетит. Еще удивляться будете.

– Как это – понесет? – спрашивала Инна.

– Забеременеет. Вот забеременеет и сразу поймет, кто она и для чего в этой жизни существует. Она и сейчас умная, просто… дура еще.

Инне это казалось странным объяснением и она чувствовала недоверие. Как это вот так просто можно враз все про себя понять и обрести свое место в жизни? И как это – уже умная, но еще дура?

В середине лета все обратили внимание, что Динка уже какое-то время ведет себя солидно, как подобает собаке благородных кровей. Она не грызла обувь, не кидалась на проезжавшие мотоциклы, не брехала с утра до вечера. Вырывала яму в земле и лежала в ней, спасаясь от жары. Есть приходила не спеша, посторонних во двор впускала, но никого без хозяев не выпускала – садилась у калитки, рычала и скалила зубы. И где такому хитрому приему научилась?